Е.М. Линтовская

Оренбургский государственный университет, Россия

Лексика религиозной тематики в романе Б.Л. Пастернака «Доктор Живаго»

Великая русская культура – достояние всех россиян. Религия является неотъемлемой частью культуры. Р елигиозность русского православного человека – явление сложное и многообразное. Под религиозностью мы подразумеваем веру в Бога, включающую в себя свод норм и типов поведения. Не менее многообразны и аспекты изучения этого явления: исторический, философский, социальный и др. Предметом нашего исследования является лингвокультурологический аспект русской религиозности.

С точки зрения Н.А. Бердяева, «душа русского народа была сформирована православной церковью, она получила чисто религиозную формацию. И эта религиозная формация сохранилась и до нашего времени…» [Бердяев, 1990].

Слово «религия» в русском языке употребляется с первой половины XVIII века. В древнерусском языке ему была тождественна лексема «вера» (сознание божественного закона ). Язык и религия, являясь двумя разными по содержанию формами выражения духовной культуры этноса, обнаруживают тесную связь [Мечковская, 1998]. Так, В.К. Журавлев в работе «Русский язык и русский характер» отмечает, что «следуя путем Христовых заповедей, русский человек несет в себе глубокую религиозность, любовь ко Христу, искреннюю любовь к ближнему и даже врагу своему, искреннее уважение к другому народу, его языку и культуре, к его вере. И это нашло отражение в русском языке» [Журавлев, 2002].

К.А. Тимофеев выделяет три группы религиозной лексики. Первая группа содержит в себе общерелигиозную лексику. Она включает слова, обозначающие понятия, свойственные всем монотеистическим религиям (Бог, душа, праведность, молитва и др.). Вторую группу составляют слова, обозначающие понятия, свойственные всем основным христианским конфессиям (Святая Троица, Святой Дух, Спаситель, апостол, Евангелие, Церковь, исповедь и др.). Третью группу образуют слова, свойственные отдельным христианским конфессиям (например, наименования священнослужителей: батюшка, пастор, ксендз, кюре, аббат, кардинал; богослужений: обедня, утреня, всенощная, месса, лития, литания; частей храма: иконостас, притвор, паперть и др.) [ Тимофеев, 2001 ] .

Обратимся к роману Б.Л. Пастернака «Доктор Живаго».

Необходимо отметить частотное употребление автором религиозной лексики. Так, в речи Юрия Живаго встречаются лексемы: «воскресение», «Христос», «Бог», «душа», «Рождество», «Господь». Речь Николая Николаевича так же богата религиозной лексикой (Бог, Евангелие, загробное воздаяние, проповедник, заповеди, Христос).

Проанализировав лексику, употребленную в романе, мы сочли возможным разделить ее на десять тематических групп.

Первая группа исследуемой лексики включает в себя различные имена Божьи, наименования святых и библейских героев (Христос, Бог, Господь, Иисус , боженька, Исус, святая Богородица, божество, святой дух, божья Матерь, святые, апостолы, Божьи ангелы, Богоматерь, Магдалина, Павел, Иуда предатель, Адам, Ева, патриарх Моисей, Апостол, волхвы ) .

Вторая группа содержит номинации церковных богослужений (заутреня, обедня, панихида, заупокойная служба, мистерии, проповеди, служба, православное богослужение, ектинья, заздравное моление, отпевание).

Третья группа содержит наименования действий, связанных с религией (помолиться, петь псалом, исповедовать, обвенчаться, молился, побожиться, креститься, воскреснуть, перекрестилась ).

Четвертая группа представляет собой лексемы, обозначающие понятия, характерные для христианского миропонимания (бессмертие, загробная жизнь, царство Божие, душа, грех, загробное воздаяние, новопричтенная угодница, Воскресение, сатана, раскаяние, совесть, целомудрие, проклятие, монашеская обитель, христианство, мученик, херувим, ад, апокалипсис, кара небесная, бич божий, крестный ход, плащаница, Страсти Христовы, ангел хранитель, раба Божия, десница Божья) .

Пятую группу составляют наименования церковных праздников (Пасха, Троица, Рождество, Троицын день, Духов день, Великий четверг, день Двенадцати евангелий, Светлый праздник, Благовещение, Великий вторник, Страстная неделя, Страстная суббота, Преображение Господне, Спас ).

Шестая группа включает в себя названия молитв и священных источников (псалом, Евангелие, заповеди, священное писание, девять блаженств, Откровение Иоанна, Ветхий завет, Псалтырь, Божья повесть, девяностый псалм ).

В седьмую группу входят лексемы, обозначающие духовных лиц (проповедник, псаломщик, церковный староста, священник, батюшка).

Восьмую группу составляют названия святых мест и сооружений, предназначенных для совершения богослужений (гора Афон, Фавор, Вифлеем, Иерусалим, скит, синод, церковь, монастырь, церковь святой Богородицы, церквушка, храм, монастырские стены, церковные приходы, храм Христа Спасителя, паперть, Воздвиженский монастырь, колокольня ).

В девятую группу входят наименования верующих людей (молящиеся, теософка, богомольцы, христиане, молитвенники ).

В десятую группу мы определили словосочетания, предложения, отрывки высказываний, фрагменты молитв (« Ангеле Божий, хранителю мой святый …», « враи, идеже лицы святых и праведницы сияют яко светила… », «Благослови, душе моя, Господа, и вся внутренняя моя имя святое Его», «Блажени нищие духом… Блажени плачущие… Блажени алчущие и жаждущие правды…», «Блаженны поруганные, блаженны оплетенные. Дай вам Бог здоровья…», «Святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас», «Говорите языками и пророчествуйте. Молитесь о даре истолкования», «Молися прилежно Сыну и Богу Твоему», «И возврадовася дух мой о Бозе Спасе моем. Яко воззри на смирение рабы своея, се бо отныне ублажат мя вси роди», «Яко сотвори мне величие сильный», «Радуйся живописный кресте, благочестия непобедимая победа», «Великое заступление печальным, Богородице чистая, скорая помощница, миру покров», «Живый в помощи Вышнего», «Не убоишися…от стрелы летящия во дни», «Яко позна имя мое», «С ним есмь в скорби, изму его…», «Вскую отринул мя еси от лица Твоего, свете незаходимый, и покрыла мя есть чуждая тьма окаянного», «грядый Господь к вольной страсти», «Страстем поработив достоинство души моея, скот бых», «Изринувшеся из рая, воздержанием страстей потщимся внити», «Разреши долг, якоже и аз власы», «Яко нощь мне есть разжение блуда невоздержанна, мрачное же и безлунное рачение греха», «Да облобыжу пречистые Твои нозе и отру сия паки главы моея власы, их же Ева в рай, пополудни шумом уши огласивше, страхом скрыся», «Она же, мнящи, яко вертоградарь есть…», Аминь, Авва Отче) .

Нередки в романе и обращения с той или иной целью к Богу, употребление Его имени в наиболее эмоционально напряженные моменты жизни («Господи!», «век Бога молить», «Господи, Господи…», «Бог ты мой…», «Боже», «Бог даст», «Ах, Боже…», «Господи, святая твоя воля!», «ради Христа», «Боже правый», «Бог с Вами!», «силы небесные», «Боже мой», «слава Богу», «Но дай Бог!», «Креста на вас нет!», «Побойтесь Бога!» ).

Лексема «Бог» употребляется чаще всего в составе известных фразеологизмов (« Бог знает… », « Бог весть… », « Одному Богу известно…» , « …надо быть верным Христу! »). Также герои, пытаясь заверить оппонента в искренности своих слов, ссылаются на Бога («ей-Богу!», «Христово мнение», « слово Божие »). Пожелания благ не обходятся без упоминания Божьего имени («Спаси тебя Христос», «Дай вам Бог…», «Бог в помощь», «Помоги вам Бог», «Сохрани Бог» ). Отметим и наименования религиозных реалий (кресты, лампадка, колокол, лампадное масло, святыня, кадило, крестик, ладанка, икона, просфора ). Нередки и лексемы, обозначающие церковные обряды (траур, пост, церковное отпевание ).

Также мы попытались классифицировать вышеуказанную лексику по ее стилистической принадлежности. В романе можно выделить лексику высокого стиля (целомудрие, воздаяние, апокалипсис), стилистически нейтральную (священник, заповеди, ангелы) и лексику, принадлежащую к разговорному стилю (церквушка, боженька, батюшка).

Наиболее частотными в тексте являются лексемы с корнями -бог- (-бож-), -церков-, -крест-, -свящ- (-свят-), -мол-.

Так, корень -бог- (-бож-) встречается в тексте произведения 141 раз (Бог, боженька, Божья, богослужение, побожиться, Богородица, божество, боги, богомольцы, богословие, богоспасаемая, богопознание, божественное, набожность), корень -церков- 30 раз (церковь, церковный, церквушка), корень -крест- 22 раза (крест, крестик, крестный, креститься, перекрестилась, крестящее, окрестил, крестили), корень -свящ- (-свят-) 41 раз (священное, священник, святый, святых, святое, святыня, святые), -мол- 41 раз (молитва, моление, помолиться, молился, молитесь, молящиеся, богомольцы, молитвенники, молить).

Самой частотной из лексики религиозной тематики, использованной автором, является лексема «Бог» (73 раза). Данное слово в романе употребляется в номинативном значении, сохраняя свою сакральность.

Между двумя формами выражения духовной культуры этноса – языком и религией – наблюдается тесная связь, которая обусловливается их взаимопроникновением и взаимовлиянием. В языке находят отражение и религиозные представления, формирующие религиозную картину мира.

Таким образом, можно заключить, что в романе Б.Л. Пастернака отразилось православное религиозное мировоззрение, о чем свидетельствует большое количество религиозной лексики разных стилей и тем (от названий христианских праздников и атрибутов до философских понятий) в речи главных и эпизодических героев. Лексика религиозной тематики в романе выступает этическим противовесом распространившемуся в постреволюционное время новоязу, когда «комната называется жилой площадью», а «пищу и дрова» заменил «продовольственный и топливный вопрос».

Литература:

1. Бердяев Н.А. Истоки и смысл русского коммунизма . – М.: Наука, 1990. – 224с.

2. Журавлев В.К. Русский язык и русский характер. – М.: Лицей духовной культуры, 2002. – 255с.

3. Мечковская Н.Б. Язык и религия: Пособие для студентов гуманитарных вузов. – М.: Агентство «ФАИР», 1998. – 352с.

4. Пастернак Б.Л. Доктор Живаго. – М.: «Кн. палата», 1989. – 431с.

5. Тимофеев К.А. Религиозная лексика русского языка как выражение христианского. –Новосибирск, 2001. – 88с.

Аннотация

В работе собраны и проанализированы некоторые евангельские мотивы, которые встречаются в романе Б. Пастернака “Доктор Живаго”. Сделаны попытки описать их связь с историческими аспектами, а также их смысл в рамках общечеловеческих ценностей.

Ключевые слова

Евангельская тема, Борис Пастернак, Доктор Живаго.

Евангельская тема в романе Б. Пастернака “Доктор Живаго”

[СЛАЙД 1] (Вступительный – 1 мин.)

Однажды сам Пастернак сказал о своем романе следующее : “Эта вещь будет выражением моих взглядов на искусство, на Евангелие, на жизнь человека в истории и на многое другое…” . Данный роман стал своеобразным откровением автора. В “Докторе Живаго” Пастернак дает свои оценку человеческой жизни.

Особенно его волнует тема веры в Бога и христианские мотивы: “Атмосфера вещи – мое христианство, в своей широте немного иное, чем квакерское и толстовское, идущее от других сторон Евангелия в придачу к нравственным”

Жизнь, основанная на законах христианской морали, на прощении, на непротиивлении злу, на помощи ближнему, - таким видится Пастернаку человеческий идеал. Возможно, это и есть “суть жизни”, который стремился поэт отразить в своем творчестве.

(Образ свечи – 2 мин.)

Есть один образ, который проходит через весь роман, пронизывает и озаряет его. В метели, в круговороте перемен единственное, что остается неизменным, это горящая свеча – символ человека. Пламя ее невелико, но свет и тепло становятся аллегорией жизни.

Ее мерцание сквозь снегопад видит Юрий Живаго в окне еще незнакомой ему Лары. С этой минуты начинают приходить к нему стихи: “свеча горела на столе, свеча горела” – то и дело приходит нам в память на тех страницах, где рассказано о невольном их отшельничестве посреди разрухи, зимы и войны.

Многое соединено в этом образе. Свеча горит как бы изнутри - не пополняемой извне силой, а собою, своею сутью; ее жизнь - это и есть горение. Она светит, не может не светить, пока живет. Ее зажигают и в праздник - в день венчания и на Рождество, и в поминальный час. И она - выражение тех чувств, которыми человек обращается к тому, что считает высшим началом.

Минуло двадцать веков участия Христианства в истории человечества. Каждый из этих двадцати чем-то - мраком ли, светом или сменой их - отмечен в этой истории. Но сейчас едва ли можно оспорить, что первоосновы того, что называется европейской культурой, - именно в нем. А попытки нашего века построить жизнь, минуя те основания обернулись лишь хаосом и кровью. Появилось чувство бесцельности жизни, бессмыслицы отдельного человеческого существования.

Но ведь эта цель должна быть. Об этом нам и пытается сказать Пастернак . Жизнь - как свеча, которая не может гореть для себя. «...Все мы стали людьми лишь в той мере, в какой людей любили и имели случай любить...»

И такую свечу «ветер времени», если вызван он естественным движением жизни, не гасит, а только делает ярче.

[СЛАЙД 3] (Симушка Тунцева и ее философия – 1,5 мин.)

Однажды Юрий Живаго слышит, как Симушка Тунцева разбирает богослужебные тексты:

«… человек состоит из двух частей. Из Бога и работы. Развитие человеческого духа распадается на огромной продолжительности отдельные работы. Они осуществлялись поколениями и следовали одна за другою. Такою работою был Египет, такою работой была Греция, такой работой было библейское богопознание пророков. Такая, последняя по времени, ничем другим пока не смененная, всем современным вдохновением совершаемая работа ‒ христианство»

“Вожди и народы отошли в прошлое. Личность, прововедь свободы пришли им на смену. Отдельная человеческая жизнь стала Божьей повестью, наполнила своим содержанием пространство вселенной. Как говорится в одном песнопении на Благовещение, Адам хотел стать Богом и ошибся, не стал им, а теперь Бог становится человеком, чтобы сделать Адама Богом”

Пастернак заставляет Симушку высказывать идею, которая лежит в основе православной теории спасения и учения православной церкви о превращении человека в Бога.

Согласно этому учению, человек должен стремиться повторить жизнь Христа , уподобиться ему, трудиться, чтобы вернуть грешную природу в состояние райской первозданности, вернуть ей Божественный смысл, которым в евангельских притчах наполнена повседневность.

[СЛАЙД 4] (Жертвенность – 1 мин. )

Мысль о жертвенности поэта лежит в основе романа, она определяет поэзию Живаго и одновременно составляет основу мировоззрения самого Пастернака, убежденного в том, что добровольное страдание и самопожертвование ‒ цель земного существования человека. Мотив самоотречения присутствует в предпоследней строфе стихотворения «Свадьба»:

Жизнь ведь тоже только миг,
Только растворенье
Нас самих во всех других
Как бы им в даренье.

По существу, тот же мотив звучит в монологе молодого Живаго о воскресении и бессмертии как продолжении жизни в других.

Искупительное страдание ‒ главная тема поэзии Юрия Живаго. Наиболее ярко она отражена в последнем стихотворении цикла Страстей, которое строится на словесной игре, на взаимодействии различных текстов: авторском, евангельском и литургическом, представляющем смерть и воскресение Сына Божьего.

[СЛАЙД 5] (Отношение к смерти – 1 мин.)

Отношение к смерти в произведении тоже особое. Юрий Живаго утверждает, что смерти просто не существует, есть только вечная жизнь. Важно отметить, что изначально писатель хотел назвать свой роман “Смерти нет”. Но в таком случае главная идея произведения была бы слишком прозрачна.

Несмотря на физическую смерть, главный герой все же нашел “эликсир вечной жизни”. Это творчество и поступки, которые остались в памяти людей.

Память становится той удивительной силой, которая делает каждого бессмертным, живым в окружающих : “… вот чем дышало, питалось, уживалось всю жизнь ваше сознание. Вашей душою, вашим бессмертием, вашей жизнью в других. И что же? В других вы были, в других и останетесь”

[СЛАЙД 6] (Заключительный – полминуты)

Свое мировосприятие Пастернак переносит в сюжет романа, еще раз доказывая, что смерти не существует, а есть жизнь вечная. И содержание этой жизни зависит от тех поступков, которые совершают люди, от их доброты, чувствительности и духовной силы.

Пастернак в романе не навязывает христианские догмы окружающим, он переоценивает их. Писатель дает новое объяснение вере, Христу, любви, истине, считая, что каждый из нас, наши дела и есть та сила, которая в совокупности дает понятие “Бог”.

ЮСТИН БЁРТНЕС

Университет Бергена, Норвегия

ХРИСТИАНСКАЯ ТЕМА

В РОМАНЕ ПАСТЕРНАКА «ДОКТОР ЖИВАГО»

Нередко один мотив можно выделить как ведущий элемент темы художественного произведения: он повторяется, варьируется, на нем держится композиция всего произведения или его части.

Если такой элемент, выполняющий важную композиционную функцию, определяется как «христианский», это связано с тем, что он восходит к системе христианских идей, которые мы черпаем из церковной литературы и искусства, из литургических текстов, теологии и антропологии.

Такой элемент играет основную роль в романе «Доктор Живаго», и весьма знаменательно, что роман начинается сценой православных похорон. Хоронят мать десятилетнего Юрия Живаго:

„ Шли и шли и пели «Вечную память», и, когда останавливались, казалось, что ее по-залаженному продолжают петь ноги, лошади, дуновения ветра.

Прохожие пропускали шествие, считали венки, крестились. Любопытные входили в процессию, спрашивали: «Кого хоронят?» Им отвечали: «Живаго». ‒ «Вот оно что. Тогда понятно». ‒ «Да не его. Ее». ‒ «Все равно. Царствие небесное. Похороны богатые»” (3, 7) 1 .

В этом отрывке поражает контраст между исполнением гимна «Вечная память» и нарочитой обыденностью, будничностью в изображении самого события.

Здесь соединены две сферы, два различных плана. Первый план ‒ описание похорон как эпизода из жизни главного героя романа, Юрия Живаго ‒ мы назовем авторским планом. Второй план, который состоит из фрагментов заимствованных текстов, мы назовем цитатным планом.

______________

Взаимодействие двух планов происходит по-разному. Благодаря цитатам тот или иной эпизод может предстать в ироническом свете или, наоборот, события и образы романа, соотнесенные с событиями и образами цитатного плана, обретают особую глубину.

Ироническая тенденция в романе выражена незначительно. Мы ощутим ее разве что в описании православной церкви как части русского истеблишмента начала века. С этим временем совпадает и начало истории Юрия Живаго.

В сцене похорон взаимодействие двух планов дает легкий налет иронии. И в гораздо большей степени ирония ощущается в характеристике Шуры Шлезингер:

«Шура Шлезингер была теософка, но вместе с тем так превосходно знала ход православного богослужения, что даже toute transport é e , в состоянии полного экстаза не могла утерпеть, чтобы не подсказывать священнослужителям, что им говорить или петь. «Услыши, Господи», «иже на всякое время», «честнейшую херувим», ‒ все время слышалась ее хриплая срывающаяся скороговорка» (3, 57).

Совершенно иную функцию выполняют христианские элементы, вводимые в роман с помощью цитат, когда они соотносятся с главными действующими лицами: Юрием Живаго и Ларисой Гишар, а также с персонажами, как бы их дублирующими, такими, как дядя Юрия и его духовный предтеча Николай Николаевич Веденяпин, «расстриженный по собственному прошению священник», отошедший от официальной церковной идеологии, и полубезумная Симушка Тунцева, которая, подобно юродивым во Христе, существующим только в православном мире, скрывает истину под маской чудачества.

Мотив памяти, один из главных в романе, заявленный с первой страницы названием псалма, исполняемого во время церковного отпевания, служит примером того, как мотив может варьироваться и наполняться новым смыслом через сопоставление с тем или иным героем романа.

Этот мотив повторяется в монологе о смысле воскресения, который молодой студент-медик Юрий Живаго произносит перед умирающей Анной Ивановной ‒ его приемной матерью, и матерью его будущей жены Тони.

Почти «экспромтом», даже с некоторой досадой на то, как он это делает, толкует Юрий слова Христа о воскресении как о постоянном обновлении одной и той же вечной жизни «в неисчислимых сочетаниях и превращениях». Бессмертие человека для Юрия Живаго ‒ это жизнь в сознании других:

«Человек в других людях и есть душа человека. Вот что вы есть, вот чем дышало, питалось, упивалось всю жизнь ваше сознание.

Вашей душою, вашим бессмертием, вашей жизнью в других. И что же? В других вы были, в других и останетесь. И какая вам разница, что потом это будет называться памятью. Это будете вы, вошедшая в состав будущего» (3, 69-70).

Повтор мотива составляет основную композиционную особенность романа. Пастернак свел до минимума роль традиционной интриги. Философские диалоги, картины природы, смена времен года, сцены бессмысленных ужасов войны и кратких мгновений счастья ‒ из всего этого строится жизнеописание Юрия Живаго ‒ гармоничное целое, в котором, как в музыкальном произведении, повторяется и варьируется основная мелодия.

Вопреки традициям русского романа, Пастернак не стремится психологически оправдывать поступки героев или соблюдать причинно-следственную зависимость между событиями, и это делает его роман трудным для восприятия. Автор больше занят поисками смысла в игре случайностей, чем построением логически завершенного событийного ряда.

Отказ от привычной интриги приводит читателя в замешательство, особенно поначалу. Перед ним мелькают эпизоды, между которыми невозможно установить связь, персонажи, роль которых определится значительно позже. Главное в романе ‒ это обнаружение внутренних связей между людьми и событиями, которое приводит к пониманию истории как закономерного и последовательного процесса.

Именно в раскрытии этого внутреннего содержания романа христианские мотивы играют наиболее важную роль.

Тайна Воплощения ‒ основной христианский мотив в романе «Доктор Живаго». Он звучит в рассуждениях дяди Юрия, еретика Веденяпина, уже в первой книге:

«До сих пор считалось, что самое важное в Евангелии нравственные изречения и правила, заключенные в заповедях, а для меня самое главное то, что Христос говорит притчами из быта, поясняя истину светом повседневности. В основе этого лежит мысль, что общение между смертными бессмертно и что жизнь символична, потому что она значительна» (3, 44-45).

Расхождение между «приниженностью» формы и «возвышенностью» содержания всегда считалось отличительной чертой христианского учения. Если обратиться к истории, эта особенность часто подчеркивалась в критических выступлениях против официальной церкви и в связи с еретической идеей о том, что каждый человек может самостоятельно обрести спасение и вечное блаженство, если последует примеру Христа и примет унижение и муки.

Весьма существенно, что главной чертой Евангелия в романе признается «пояснение истины светом повседневности», а человеческий образ Христа является краеугольным камнем историософии Веденяпина, которая, по его словам, строится на мысли о том, что «человек живет не в природе, а в истории, и что в нынешнем понимании она основана Христом, что Евангелие есть ее обоснование» (3, 14). А что такое история в понимании Веденяпина?

«Это установление вековых работ по последовательной разгадке смерти и ее будущему преодолению. Для этого открывают математическую бесконечность и электромагнитные волны, для этого пишут симфонии. Двигаться вперед в этом направлении нельзя без некоторого подъема. Для этих открытий требуется духовное оборудование. Данные для него содержатся в Евангелии. Вот они. Это, во-первых, любовь к ближнему, этот высший вид живой энергии, переполняющей сердце человека и требующей выхода и расточения, и затем это главные составные части современного человека, без которых он немыслим, а именно идея свободной личности и идея жизни как жертвы» (3, 14).

Взгляд Веденяпина на историю и человеческую личность противостоит древности, в которой не было такого понимания истории. В древности человеческая личность не имела ценности, и властители уподобляли себя богам, превращая людей в рабов.

«Там была хвастливая мертвая вечность бронзовых памятников и мраморных колонн. Века и поколенья только после Христа вздохнули свободно. Только после него началась жизнь в потомстве, и человек умирает не на улице под забором, а у себя в истории, в разгаре работ, посвященных преодолению смерти, умирает, сам посвященный этой теме» (3, 14).

Противостояние между древностью и Евангелием ‒ это противостояние между Римом с его «толкучкою заимствованных богов и завоеванных народов» (3, 46) и человеческим образом Христа:

«И вот в завал этой мраморной и золотой безвкусицы пришел этот легкий и одетый в сияние, подчеркнуто человеческий, намеренно провинциальный, галилейский, и с этой минуты народы и боги прекратились и начался человек, человек-плотник, человек-пахарь, человек-пастух в стаде овец на заходе солнца, человек, ни капельки не звучащий гордо, человек, благодарно разнесенный по всем колыбельным песням матерей и по всем картинным галереям мира» (3, 46).

Этот вдохновенный портрет Христа явно сродни искусству прерафаэлитов, и это подчеркивает ощущение ожидания, свойственное предреволюционному мессианству Веденяпина. Его

толкование Евангелия включает в себя элементы тех философских направлений, которые определяли русскую культуру на рубеже веков. Вера Веденяпина в то, что красота спасет мир, имеет прямое отношение к идеям Достоевского и Розанова. Процитированный выше отрывок содержит намек на наивно-восторженный возглас Горького: «Человек! Это звучит гордо!»

Цитатный план с темой Христа возникает вновь в конце второй книги, в тринадцатой и семнадцатой частях.

Тема успела претерпеть некоторые изменения. К этому времени Юрий Живаго уже побывал на фронте, пережил поражение русских в первой мировой войне, гражданскую войну и полный крах русского общества. Он перенес опасную болезнь, бежал с семьей в Сибирь, находился в плену у партизан. Разлученный с семьей, он начал в сибирском городе новую жизнь с Ларой.

Однажды он случайно слышит, как Симушка Тунцева разбирает богослужебные тексты, истолковывая их в соответствии с идеями Веденяпина. Правда, Симушка объясняет эти идеи на свой лад. Она иллюстрирует их цитатами из отцов церкви, из Священного Писания и из православных литургических текстов, таких, например, как стих, посвященный Марии Магдалине, автором которого является византийская поэтесса Кассия, жившая в IX веке.

Суть этого эпизода в том, что здесь историософия Веденяпина выражена иным, отличным от его собственного, языком.

По словам Лары, Симушка «феноменально образованна, но не по-интеллигентски, а по-народному» (3, 404). И тем не менее ее взгляды поразительно совпадают со взглядами Юрия Живаго, нашедшими отражение в его поэзии, в которой повторяется тема Христа, и опять в новой интерпретации.

«Можно пользоваться словами: культура, эпохи, ‒ начинает Симушка свой монолог. ‒ Но их понимают так по-разному. Ввиду сбивчивости их смысла не будем прибегать к ним. Заменим их другими выражениями» (3, 405).

«Я сказала бы, что человек состоит из двух частей. Из Бога и работы. Развитие человеческого духа распадается на огромной продолжительности отдельные работы. Они осуществлялись поколениями и следовали одна за другою. Такою работою был Египет, такою работой была Греция, такой работой было библейское богопознание пророков. Такая, последняя по времени, ничем другим пока не смененная, всем современным вдохновением совершаемая работа ‒ христианство» (3, 405).

Подобно Веденяпину, Симушка находится под явным влиянием Гегеля в оценке значения христианства для современного человека, который больше не хочет быть ни властителем, ни рабом

в противоположность дохристианскому общественному устройству с его абсолютным делением на вождей и народы, на кесаря и безликую массу рабов.

«Что-то сдвинулось в мире. Кончился Рим, власть количества, оружием вмененная обязанность жить всей поголовностью, всем населением. Вожди и народы отошли в прошлое.

Личность, проповедь свободы пришли им на смену. Отдельная человеческая жизнь стала Божьей повестью, наполнила своим содержанием пространство вселенной. Как говорится в одном песнопении на Благовещение, Адам хотел стать Богом и ошибся, не стал им, а теперь Бог становится человеком, чтобы сделать Адама Богом» (3, 407).

Пастернак заставляет Симушку высказывать идею, которая лежит в основе православной теории спасения и учения православной церкви о превращении человека в Бога. Согласно этому учению, человек должен стремиться повторить жизнь Христа, уподобиться ему, трудиться, чтобы вернуть грешную природу в состояние райской первозданности, вернуть ей Божественный смысл, которым в евангельских притчах наполнена повседневность.

Тема апокатастаза, участия человека в преобразовании мира и возвращении его в первоначальное божественное состояние, повторяется в рассуждениях Симушки, посвященных стиху о Марии Магдалине, написанному Кассией, там, где Симушка говорит о церковнославянском слове «страсть», которое означает и страдание и вожделение в отличие от аналогичного современного русского слова, которое употребляется лишь во втором значении. Кающаяся Мария Магдалина символизирует здесь грешную природу ‒ она становится равной Богу, скорбя о своих грехах, омывая слезами ноги Христа и вытирая их своими волосами. По существующей традиции Магдалина, воспетая в стихе, отождествляется с грешницей в доме Симона-фарисея (Лук. VII , 36).

Симушку пленяет не только содержание богослужебных песнопений. Ее восхищает их поэтическое своеобразие, которое она объясняет соединением «представлений» Ветхого и Нового заветов.

«Чтобы во всей свежести, неожиданно, не так, как вы сами знаете и привыкли, а проще, непосредственнее представить вам то новое, небывалое, что оно принесло, я разберу с вами несколько отрывков из богослужебных текстов, самую малость их, и то в сокращениях.

Большинство стихир образуют соединение рядом помещенных ветхозаветных и новозаветных представлений. С положениями старого мира, неопалимой купиной, исходом Израиля из

Египта, отроками в печи огненной, Ионой во чреве китовом и так далее, сопоставляются положения нового, например, представления о зачатии Богородицы и о воскресении Христове.

В этом частом, почти постоянном совмещении старина старого, новизна нового и их разница выступают особенно отчетливо.

В целом множестве стихов непорочное материнство Марии сравнивается с переходом иудеями Красного моря. Например, в стихе «В мори Чермнем неискусобрачные невесты образ написася иногда» говорится: «Море по прошествии Израилеве пребысть непроходно, непорочная по рождестве Еммануилеве пребысть нетленна». То есть море после перехода Израиля стало снова непроходимо, а дева, родив Господа, осталась нетронутой. Какого рода происшествия поставлены тут в параллель? Оба события сверхъестественны, оба признаны одинаковым чудом. В чем же видели чудо эти разные времена, время древнейшее, первобытное, и время новое, послеримское, далеко подвинувшееся вперед?

В одном случае по велению народного вождя, патриарха Моисея, и по взмаху его волшебного жезла расступается море, пропускает через себя целую народность, несметное, из сотен тысяч состоящее многолюдство и, когда проходит последний, опять смыкается и покрывает и топит преследователей египтян. Зрелище в духе древности, стихия, послушная голосу волшебника, большие толпящиеся численности, как римские войска в походах, народ и вождь, вещи видимые и слышимые, оглушающие.

В другом случае девушка ‒ обыкновенность, на которую древний мир не обратил бы внимания, ‒ тайно и втихомолку дает жизнь младенцу, производит на свет жизнь, чудо жизни, жизнь всех, «Живота всех», как потом его называют. Ее роды незаконны не только с точки зрения книжников как внебрачные. Они противоречат законам природы. Девушка рожает не в силу необходимости, а чудом, по вдохновению. Это то самое вдохновение, на котором Евангелие, противопоставляющее обыкновенности исключительность и будням праздник, хочет построить жизнь, наперекор всякому принуждению.

Какого огромного значения перемена! Каким образом небу (потому что глазами неба надо все это оценивать, перед лицом неба, в священной раме единственности все это совершается) ‒ каким образом небу частное человеческое обстоятельство, с точки зрения древности ничтожное, стало равноценно целому переселению народа?» (3, 405-407)

Русские модернисты открыли заново не только искусство иконописи. Они открыли также церковнославянскую духовную поэзию. Однако в отличие от церковного изобразительного искусства этой поэзии еще только предстоит занять подобающее

место в истории русской культуры. Но все, кто знаком с церковными богослужебными текстами, наверняка согласятся с Симушкиной оценкой. Церковная поэзия строится по принципу монтажа. Богослужебный текст представляет собой систему канонов, догм, в высшей степени традиционных клише, которая может обновляться, видоизменяться, включать в себя различные библейские мотивы.

Этот принцип соединения характерен не только для церковных текстов, цитируемых в романе «Доктор Живаго». По этому принципу в значительной степени строится и сам роман, а также поэзия Юрия Живаго.

Цитатный план с его текстовым разнообразием является звеном в параллелизме, другим звеном которого является авторский план ‒ рассказ о судьбе Юрия Живаго в ее историческом контексте.

Жизнеописание Юрия Живаго, развивающееся параллельно теме Христа, становится явлением более глубоким, чем перечисление житейских событий и обстоятельств. А описание хаоса гражданской войны и установления нового порядка, сопоставленное с картинами перехода от древности к христианству, введенными в цитатный план, ‒ это больше чем историческая хроника.

Таким образом, противопоставление Рима, с его делением на вождей и народы, с его ложными богами, евангельскому признанию божественного смысла отдельной человеческой личности переводится в авторский план, где отдельная личность, Юрий Живаго, противопоставлен новому обществу вождей и рабов. Ибо революция не стала процессом освобождения народов, вопреки мечте Веденяпина.

Вместо утопического братства свободных личностей из хаоса войны медленно встает новый Рим, новое варварское деление на властителей и толпу. Революционеры превратили себя в класс господ, подобных древним тиранам:

«Сопричисленные к божественному разряду, к ногам которого революция положила все дары свои и жертвы, они сидели молчаливыми, строгими истуканами, из которых политическая спесь вытравила все живое, человеческое» (3, 315).

Новым идолам противостоит доктор с сибирской фамилией Живаго. Его имя совпадает с формой родительного падежа церковнославянского прилагательного «живый» (живой). В православных богослужебных текстах и Библии это слово применительно к Христу пишется с заглавной буквы: «Что вы ищете Живаго между мертвыми?» (Лук. XXIV , 5) ‒ обращается ангел к женщинам, пришедшим к гробу Христа. То есть имя доктора графически совпадает с одним из имен Христа, и тем самым

подчеркивается связь между героем романа и его евангельским прообразом.

В свете образа Христа, занимающего основное место в цитатном плане, аллюзии смерти и воскресения в жизнеописании Живаго обретают особый смысл. Они часто возникают в романе, особенно в связи со сценами горячечных видений, которыми сопровождается болезнь или смертельная усталость Юрия Живаго. Состояние беспамятства, близость к смерти характерны для перехода Юрия Живаго от одного этапа жизни к другому. Тифозной горячкой отмечено расставание с Москвой и бегство с семьей в Сибирь ради спасения от голода. Выздоровление совпадает с победой весны и света, с пробуждением природы к новой жизни. Галлюцинации посещают Юрия после отъезда Лары, когда наступает конец их совместному житью. Оставшись один, Юрий совершает долгий пеший путь через всю Россию в Москву, куда он является, напоминая обликом странника, в сопровождении светловолосого юноши.

Чисто внешне эти переходы из одного состояния в другое могут быть восприняты как постепенное падение и социальная деградация. Однако видения и образы, которыми наполнены горячечные фантазии Юрия, занимают особое место в романе, ибо напрямую соотнесены со смертью и воскресением Христа.

В начале романа, в сцене тифозной горячки, уже есть указание на близкую связь между творческим самоотречением поэта и жертвенным подвигом Христа. Юрию мерещится, что он пишет стихотворение:

«Он пишет поэму не о воскресении и не о положении во гроб, а о днях, протекших между тем и другим...

Рады коснуться и ад, и распад, и разложение, и смерть, и, однако, вместе с ними рада коснуться и весна, и Магдалина, и жизнь. И ‒ надо проснуться. Надо проснуться и встать. Надо воскреснуть» (3, 206).

Аллюзии страстей Господних и размышления героя сплетаются воедино, предопределяя композиционный рисунок будущего стихотворения Юрия Живаго, которое, словно код, сосредоточит в себе все главные темы романа.

Этим стихотворением, названным «Гамлет», открывается цикл стихов Юрия Живаго.

Гамлет

Гул затих. Я вышел на подмостки.

Прислонясь к дверному косяку,

Что случится на моем веку.

На меня наставлен сумрак ночи

Тысячью биноклей на оси.

Если только можно, Авва Отче,

Чашу эту мимо пронеси.

Я люблю твой замысел упрямый

И играть согласен эту роль.

Но сейчас идет другая драма,

И на этот раз меня уволь.

Но продуман распорядок действий,

И неотвратим конец пути.

Я один, все тонет в фарисействе.

Жизнь прожить ‒ не поле перейти.

Юрий Живаго отождествляет себя с Гамлетом. Однако стихотворение написано не от лица Гамлета. Оно написано от лица актера, ждущего выхода на сцену. А за образом этого актера-поэта стоит сам автор романа, стоит каждый из нас, отождествляющий себя с лирическим героем стихотворения. Этот герой воспринимает предстоящий спектакль как драму страстей и молит избавить его от грядущего испытания почти теми же словами, что произнес Иисус в Гефсиманском саду:

Если только можно, Авва Отче,

Чашу эту мимо пронеси.

Чтобы эта ассоциация стала понятной, необходимо знать основную идею эссе Пастернака «Гамлет», которое вошло в состав «Замечаний к переводам из Шекспира».

Пастернак отверг распространенное представление о «Гамлете» как о трагедии воли. Он объясняет ее по-своему:

«С момента появления призрака Гамлет отказывается от себя, чтобы «творить волю пославшего его». «Гамлет» не драма бесхарактерности, но драма долга и самоотречения. Когда обнаруживается, что видимость и действительность не сходятся и их разделяет пропасть, не существенно, что напоминание о лживости мира приходит в сверхъестественной форме и что призрак требует от Гамлета мщения. Гораздо важнее, что волею случая Гамлет избирается в судьи своего времени и в слуги более отдаленного. «Гамлет» ‒ драма высокого жребия, заповеданного подвига, вверенного предназначения» (4, 416).

Такое понимание трагедии «Гамлет» приводит Пастернака к ясному осознанию тесной связи между образами Христа и Гамлета, которое проявляется и в этом эссе, где он проводит параллель между знаменитым «Быть или не быть» и молитвой Иисуса в Гефсиманском саду:

«Это самые трепещущие и безумные строки, когда-либо написанные о тоске неизвестности в преддверии смерти, силою чувства возвышающиеся до горечи Гефсиманской ноты» (4, 417).

Стихотворение Юрия Живаго «Гамлет» соотносится с ситуацией Гамлета, произносящего монолог «Быть или не быть» (Нильссон, 1958). В то же время стихотворение соотносится с ситуацией самого Живаго, описанной в романе (Бодин, 1976), а также ‒ с определенным историческим контекстом и ситуацией автора романа, принадлежавшего к тем поэтам, которые избрали путь страдания и самопожертвования. Их жизненная драма, судьба Юрия Живаго, трагедия Гамлета представляют собой ряд повторений Страстей Господних.

Подобно Христу, Гамлет исполняет волю отца. Оба жертвуют жизнью ради других. Герой стихотворения также должен исполнить великое предназначение. Он должен быть готов пожертвовать собой, чтобы другие продолжали жить, черпая силы в его поэзии и подвиге, чтобы его жизнь продолжилась в них.

Мысль о жертвенности поэта лежит в основе романа, она определяет поэзию Живаго и одновременно составляет основу мировоззрения самого Пастернака, убежденного в том, что добровольное страдание и самопожертвование ‒ цель земного существования человека. Мотив самоотречения присутствует в предпоследней строфе стихотворения «Свадьба»:

Жизнь ведь тоже только миг,

Только растворенье

Нас самих во всех других

Как бы им в даренье.

По существу, тот же мотив звучит в монологе молодого Живаго о воскресении и бессмертии как продолжении жизни в других.

В стихотворении «Рассвет» отчетливо виден религиозный характер этого мотива. Поэт говорит о возвращении к вере как о событии, пробудившем его к новой жизни, преобразовавшем действительность. Его взаимоотношения с миром стали другими:

Я чувствую за них за всех,

Как будто побывал в их шкуре...

Со мною люди без имен,

Деревья, дети, домоседы.

Я ими всеми побежден,

И только в том моя победа.

Искупительное страдание ‒ главная тема поэзии Юрия Живаго. Наиболее ярко она отражена в последнем стихотворении цикла Страстей, которое строится на словесной игре, на взаимодействии различных текстов: авторском, евангельском и литургическом, представляющем смерть и воскресение Сына Божьего.

Различие между смертью и воскресением не носит в стихах метафизического характера. Оно скорее «литургическое»: «онтологическая пропасть между ними рассматривается как течение литургии ‒ интервал между Страстной пятницей, когда совершается погребальный обряд, и Пасхальной ночью» (Оболенский, 1961).

Именно этот провал во времени привиделся бредившему Живаго. В стихотворении «На Страстной» описан обряд, символизирующий погребение Христа. Расстояние от Смерти до Воскресения кажется бесконечным:

Еще кругом ночная мгла.

Такая рань на свете,

Что площадь вечностью легла

От перекрестка до угла,

И до рассвета и тепла

Еще тысячелетье.

Но эта бесконечность будет преодолена во время ночной Пасхальной литургии:

Но в полночь смолкнут тварь и плоть,

Заслышав слух весенний,

Что только-только распогодь,

Смерть можно будет побороть

Усильем Воскресенья.

Собственно Страстной цикл начинается стихотворением «Чудо», в основу его положен евангельский сюжет о бесплодной смоковнице, проклятой Христом, ‒ событие, которое поминается в первый день Страстной недели.

В следующем стихотворении «Земля» прощание поэта с друзьями ассоциируется с евангельской Тайной вечерей:

Для этого весною ранней

Со мною сходятся друзья,

И наши вечера ‒ прощанья,

Пирушки наши ‒ завещанья,

Чтоб тайная струя страданья

Согрела холод бытия.

Далее следуют «Дурные дни» ‒ стихотворение, охватывающее первые четыре дня Страстной недели: в первый день Иисус въехал в Иерусалим, на четвертый ‒ предстал перед первосвященниками. Два предпоследних стихотворения посвящены Марии Магдалине ‒ согласно традиции она отождествляется с грешницей, которая омыла ноги Христа и осушила их своими волосами.

Кульминации цикл достигает в последнем стихотворении «Гефсиманский сад», где поэт скорбит вместе с Христом в преддверии распятия и смерти. Однако страх смерти преодолевается верой в вечную жизнь.

Стихотворение написано с мыслью о том, что ход истории совершается по заранее предначертанному плану. В последних строфах голос поэта сливается с голосом Христа:

Ты видишь, ход веков подобен притче

И может загореться на ходу.

Во имя страшного ее величья

Я в добровольных муках в гроб сойду.

Я в гроб сойду и в третий день восстану,

И, как сплавляют по реке плоты,

Ко мне на суд, как баржи каравана,

Столетья поплывут из темноты.

Оболенский (1961) особо подчеркивал, что последнее стихотворение подхватывает тему первого и переносит ее в космический план. Оба стихотворения являются вариациями одной и той же темы ‒ самопожертвование как исполнение божественной космической воли.

Герой, способный добровольно обречь себя на страдание, рано вошел в творчество Пастернака: таков герой его перевода драмы Генриха фон Клейста «Принц Фридрих Гомбургский» (1923). Таковы герои «Повести» и «Лейтенанта Шмидта» ‒ произведений двадцатых годов. Оба они готовы к подвигу самопожертвования, оба духовно связаны с евангельским прообразом.

Работа над переводом «Гамлета» в 1939-40-м годах сделала этот образ более зримым. Однако только в Юрии Живаго воплотилась полностью идея о жизни как повторении пути Христа.

То, что Юрий Живаго при всем его человеческом несовершенстве символизировал фигуру Христа, не вызывало сомнений у коллег Пастернака из «Нового мира», запретивших публикацию романа в этом журнале. Из письма, написанного ими Пастернаку, ясно, чтó явилось камнем преткновения. Они приводят фразу из размышлений Юрия Живаго о своих ближайших

друзьях: «Единственно живое и яркое в вас это то, что вы жили в одно время со мной и меня знали» (3, 474) и указывают на близость этого текста с библейским, который, перефразированный, вошел в стихотворение «Гефсиманский сад» в виде слов, обращенных Христом к своим ученикам:

Он разбудил их: «Вас Господь сподобил

Жить в дни мои, вы ж разлеглись, как пласт.

Час Сына Человеческого пробил.

Он в руки грешников себя предаст».

Но Юрий Живаго повторяет путь Христа не только в страдании. Он, как древний праведник, отмечен Святым Духом. Он сопричастен божественной природе Христа и его сподвижник. Поэт со своим даром видеть суть вещей и бытия участвует в работе по созиданию живой действительности. Пастернак говорит однажды об «образах и чудесах слова» (Нильссон, 1958). В четырнадцатом стихотворении цикла «Август» наиболее отчетливо выражена мысль о причастности поэта к сотворению чуда.

Герой стихотворения предчувствует близкую смерть, прощается с работой, а тем временем пылает листва, озаренная светом преобразившегося Господа. Свет Преображения Господня, запечатленный в слове, остается жить вечно благодаря поэту:

«Прощай, лазурь преображенская

И золото второго Спаса...

И образ мира, в слове явленный,

И творчество, и чудотворство».

Мысль о поэте как соучастнике созидательной божественной работы принадлежит к числу тех мыслей, которые занимали Пастернака всю жизнь и которые он сформулировал еще в ранней молодости.

Взгляд на искусство определился у Пастернака уже в двадцатилетнем возрасте. В докладе «Символизм и бессмертие», сделанном в 1913 году, Пастернаком утверждалась «символическая, условная сущность всякого искусства в том самом общем смысле, как можно говорить о символике алгебры» (4, 320).

В автобиографическом очерке «Люди и положения», написанном в середине пятидесятых годов, Пастернак возвращается к этому докладу и излагает его главную идею.

Доклад, по его словам, «основывался на соображении о субъективности наших восприятий»:

«...на том, что ощущаемым нами звукам и краскам в природе соответствует нечто иное, объективное колебание звуковых и световых волн. В докладе проводилась мысль, что эта субъективность

не является свойством отдельного человека, но есть качество родовое, сверхличное, что это субъективность человеческого мира, человеческого рода. Я предполагал в докладе, что от каждой умирающей личности остается доля этой неумирающей, родовой субъективности, которая содержалась в человеке при жизни и которою он участвовал в истории человеческого существования. Главною целью доклада было выставить допущение, что, может быть, этот предельно субъективный и всечеловеческий угол или выдел души есть извечный круг действия и главное содержание искусства. Что, кроме того, хотя художник, конечно, смертен, как все, счастье существования, которое он испытал, бессмертно и в некотором приближении к личной и кровной форме его первоначальных ощущений может быть испытано другими спустя века после него по его произведениям» (4, 320).

Представление о человеческой личности как о месте, где сходятся время и вечность, было предметом напряженных размышлений Пастернака как в начале, так и в конце его творческого пути. Оно занимает центральное место в стихах, написанных незадолго до смерти. В одной из последних книг, прочитанных Пастернаком, в книге Петера П. Роде о Кьеркегоре, он подчеркнул красным весь абзац на странице 111 (Вяч. Иванов, 1973, 147, номер 141). Здесь Роде перефразирует концепцию человеческого существования, которую формулирует Иоанн Климакус в «Заключительном ненаучном послесловии» Кьеркегора:

«Существовать значит воплощать вечное во временном, поскольку человек ‒ это синтез временного и вечного. Вечность ‒ основа субъективности человека и помещается во временное через акт творения. Таким образом, возникает удивительный парадокс, который состоит в том, что вечное появляется, «становится» именно через действия живущего. Поскольку вечное это будущее, оно не обладает объективной определенностью; определенность лежит в действии. Поэтому определенность покоится на вере и строится на объективно неопределенной основе. Для человека не существует объективной истины, только субъективная, неотделимая от его самого сокровенного и животрепещущего ‒ это и есть наивысшая истина, признаваемая человеком. Совершение действия на такой зыбкой почве ‒ всегда неопределенность и риск. Риск ‒ обязательное условие существования, определенность исключена в принципе. Но именно при этом условии происходит перестройка и формирование личности, которая только в этом случае и может стать личностью» (Роде, 1959, 111).

Идея о том, что жить значит осуществлять вечное во временном, лежит в основе представления о назначении поэта в романе «Доктор Живаго»: все на свете наполняется смыслом

через слово поэта и таким образом входит в человеческую историю, которая «в нынешнем понимании... основана Христом» (3, 14).

Это представление тоже достаточно рано отразилось в творчестве Пастернака, нагляднее всего ‒ в воспоминаниях о встрече с итальянским искусством в автобиографической повести «Охранная грамота» (1927).

В результате знакомства с этим искусством Пастернак ощутил «осязательное единство нашей культуры» (4, 208). Его особенно поразила эпоха Возрождения. «...в Венеции, и еще сильнее во Флоренции, или, чтобы быть окончательно точным, в ближайшие после путешествия зимы в Москве...» (4, 207), то есть уже после поездки в Италию в 1912 году, он углубился в изучение этой эпохи. Вопреки поверхностному, расхожему восхищению языческим гуманизмом Ренессанса, главным в нем Пастернак считает «столкновение веры в воскресенье с веком Возрождения» (4, 208). Он указывает на анахронизм, по его словам, часто безнравственный «в трактовках канонических тем всех этих «Введений», «Вознесений», «Бракосочетаний в Кане» и «Тайных вечерь» с их разнузданно великосветской роскошью» (4, 208). Но именно в этом несоответствии Пастернак увидел тысячелетнее своеобразие нашей культуры:

«Я понял, что, к примеру, Библия есть не столько книга с твердым текстом, сколько записная тетрадь человечества, и что таково все вековечное. Что оно жизненно не тогда, когда оно обязательно, а когда оно восприимчиво ко всем уподоблениям, которыми на него озираются исходящие века. Я понял, что история культуры есть цепь уравнений в образах, попарно связывающих очередное неизвестное с известным, причем этим известным, постоянным для всего ряда, является легенда, заложенная в основание традиции, неизвестным же, каждый раз новым ‒ актуальный момент текущей культуры» (4, 208).

Пастернак определяет культуру как череду образов, для которых постоянным элементом является легенда о Христе, каждый раз повторяемая в новой интерпретации. Одна из таких интерпретаций стала содержанием романа о Юрии Живаго ‒ в его личности и судьбе воплотилась вечная тема, составляющая основу нашей культуры.

БИБЛИОГРАФИЯ

Bodin, Per Arne, (1976), Nine Poems from Doktor Živago. A Study of Christian Motifs in Boris Pasternak’s Poetry. Stockholm: Almqvist et Wiksell (Stockholm Studies in Russian Literature, 6).

Ivanov, Vjačeslav V., (1973), «Kategorija vremeni v iskusstve i kul’ture XX veka», Structure of Texts and Semiotics of Culture , ed. by Jan van der Eng and Mojmir Grygar, The Hague: Mouton.

Ivanov, Vjačeslav V., (1973), «The Category of Time in Twentieth-Century Art and Culture», pp. 1-45, Semiotica: Journal of the International Association for Semiotic Studies, 8.

Jakobson, Roman, (1976), «Entretien avec Emmanuel Jacquart autour de la Poetique », Crtique , mai 1976, 461-472.

Nilsson, Nils Ake, (1958), «Life as Ecstasy and Sacrifice. Two Poems by Boris Pasternak», Scando-Slavica V, 180-198.

Obolensky, Dimitri, (1961), «The Poems of Doktor Zhivago», The Slavonic and East European Review , 40, 123-135.

Rohde, Peter P., (1959), Sören Kierkegaard in Selbstzeugnissen und Bilddokumenten, Hamburg: Rowohlt.

Stender-Petersen, Adolf, (1958), «Pasternak», Vinduet , 3. (Opptrykt i Ad. Stender-Petersen: På tarsklen til en ny tid, Århus 1963: Borgen, 127-137).

Проблема революции и гражданской войны в России была очень важной для Пастернака в понимании судьбы и будущего России. Писатель верил, что после самых тяжких событий в истории страны обязательно начнется духовное пробуждение общества: «Если Богу угодно будет и я не ошибаюсь, в России скоро будет яркая жизнь, захватывающе новый век».

Писатель с нетерпением ждал этого времени, с которым у него были связаны все мечты и надежды. И первым шагом к духовному пробуждению стало одно из лучших его произведений — «Доктор Живаго».

Роман был начат в декабре 1945 года. Пастернак чувствовал некую внутреннюю обязанность перед родной землей, поэтому он стремился создать роман о России, о ее трагедии.

Осознание того, что его творение будет своеобразным залогом бессмертия, что пути к отступлению нет, ярче всего выражено в стихотворении «Гамлет», входящем в сборник произведений Юрия Живаго:

Гул затих. Я вышел на подмостки.

Прислоняясь к дверному косяку,

Что случится на моем веку.

На мой взгляд, Пастернак (как Пушкин, Лермонтов и многие другие поэты и писатели) видит основной целью творчества провозглашение истины и правды. Однако путь этот очень сложен и подчас жесток.

Однажды сам Пастернак сказал о своем романе следующее: «Эта вещь будет выражением моих взглядов на искусство, на Евангелие, на жизнь человека в истории и на многое другое…». Данный роман стал своеобразным откровением автора. Действительно, в «Докторе Живаго» Пастернак дает свою оценку человеческой жизни. Особенно его волнует тема веры в Бога и христианские мотивы: «Атмосфера вещи — мое христианство, в своей широте немного иное, чем квакерское и толстовское, идущее от других сторон Евангелия в придачу к нравственным».

Так каково же понимание Пастернаком христианства? На этот вопрос можно ответить, по-моему, если обратиться к сцене, происходящей у постели умирающей Анны Ивановны Громеко. Юрий Живаго говорит о том, что «слова Христа о живых и мертвых понимал всегда по-другому».

По мнению молодого человека, воскрешение уже в нашем рождении. Однако люди этого не замечают и воспринимают жизнь как череду страданий. Самое главное, истинное в том, что «человек в других людях и есть душа человека». На мой взгляд, с этим нельзя не согласиться. Память становится той удивительной силой, которая делает каждого бессмертным, живым в окружающих: «…вот чем дышало, питалось, уживалось всю жизнь ваше сознание. Вашей душою, вашим бессмертием, вашей жизнью в других. И что же? В других вы были, в других и останетесь».

Таким образом, можно говорить о том, что для Пастернака важны поступки человека, ибо только они останутся в памяти. А остальное тленно, имеет мало значения.

Хотя отношение к смерти в произведении тоже особое. Юрий Живаго утверждает, что смерти просто не существует, есть только вечная жизнь. Такая позиция, по моему мнению, оптимистична и имеет под собой основу, поскольку сам Пастернак также был уверен в невозможности смерти. Важно отметить, что изначально писатель хотел назвать свой роман «Смерти нет». Но в таком случае главная идея произведения была бы слишком прозрачна. Должно быть, только этот аргумент и заставил автора отказаться от подобного названия. Но данная мысль очень ярко прослеживается в романе.

Несмотря на физическую смерть, главный герой все же нашел «эликсир вечной жизни». Им становится творчество и поступки, которые остались в памяти людей.

Да, конечно, Пастернак верит в некоторую предопределенность и божественную силу, которая в некоторые моменты направляет человека. Однако в эпоху революционных событий гражданской войны у большинства людей вера в Бога ушла на задний план. Писатель понимает это, но все же пытается донести до людей ценность стремления к прекрасному, настоящему как к проявлению Бога.

Важно также отметить, что христианство у Пастернака неизбежно связано с природой. Так, Иисус представляется «человеком-пастухом в стаде овец на заходе солнца». В иной мир главного героя провожают цветы, ибо они «царство растений — ближайший сосед царству смерти. В зелени земли сосредоточенье тайны превращения и загадки жизни».

Таким образом, в своем восприятии христианства Пастернак, с одной стороны, подтверждает основные законы бытия, а с другой — привносит новые коррективы, которые также могут считаться истинными. Причем свое мировосприятие он переносит в сюжет романа, еще раз доказывая, что смерти не существует, а есть вечная жизнь. И содержание этой жизни зависит от тех поступков, которые совершают люди, от их доброты, чувствительности и духовной силы.

Пастернак в романе не навязывает христианские догмы окружающим, он переоценивает их. Писатель дает новое объяснение вере, Христу, любви, истине, считая, что каждый из нас, наши дела и есть та сила, которая в совокупности дает понятие «Бог». Свою точку зрения и изложил автор в романе «Доктор Живаго»

Проблема революции и гражданской войны в России была очень важной для Пастернака в понимании судьбы и будущего России. Писатель верил, что после самых тяжких событий в истории страны обязательно начнется духовное пробуждение общества: «Если Богу угодно будет и я не ошибаюсь, в России скоро будет яркая жизнь, захватывающе новый век».

Писатель с нетерпением ждал этого времени, с которым у него были связаны все мечты и надежды. И первым шагом к духовному пробуждению стало одно из лучших его произведений – «Доктор Живаго».

Роман был начат в декабре 1945 года. Пастернак чувствовал некую внутреннюю обязанность перед родной землей, поэтому он стремился создать роман о России, о ее трагедии.

Осознание того, что его творение будет своеобразным залогом бессмертия, что пути к отступлению нет, ярче всего выражено в стихотворении «Гамлет», входящем в сборник произведений Юрия Живаго:

Гул затих. Я вышел на подмостки.

Прислоняясь к дверному косяку,

Что случится на моем веку.

На мой взгляд, Пастернак (как Пушкин, Лермонтов и многие другие поэты и писатели) видит основной целью творчества провозглашение истины и правды. Однако путь этот очень сложен и подчас жесток.

Однажды сам Пастернак сказал о своем романе следующее: «Эта вещь будет выражением моих взглядов на искусство, на Евангелие, на жизнь человека в истории и на многое другое…». Данный роман стал своеобразным откровением автора. Действительно, в «Докторе Живаго» Пастернак дает свою оценку человеческой жизни. Особенно его волнует тема веры в Бога и христианские мотивы: «Атмосфера вещи – мое христианство, в своей широте немного иное, чем квакерское и толстовское, идущее от других сторон Евангелия в придачу к нравственным».

Так каково же понимание Пастернаком христианства? На этот вопрос можно ответить, по-моему, если обратиться к сцене, происходящей у постели умирающей Анны Ивановны Громеко. Юрий Живаго говорит о том, что «слова Христа о живых и мертвых понимал всегда по-другому».

По мнению молодого человека, воскрешение уже в нашем рождении. Однако люди этого не замечают и воспринимают жизнь как череду страданий. Самое главное, истинное в том, что «человек в других людях и есть душа человека». На мой взгляд, с этим нельзя не согласиться. Память становится той удивительной силой, которая делает каждого бессмертным, живым в окружающих: «… вот чем дышало, питалось, уживалось всю жизнь ваше сознание. Вашей душою, вашим бессмертием, вашей жизнью в других. И что же? В других вы были, в других и останетесь».

Таким образом, можно говорить о том, что для Пастернака важны поступки человека, ибо только они останутся в памяти. А остальное тленно, имеет мало значения.

Хотя отношение к смерти в произведении тоже особое. Юрий Живаго утверждает, что смерти просто не существует, есть только вечная жизнь. Такая позиция, по моему мнению, оптимистична и имеет под собой основу, поскольку сам Пастернак также был уверен в невозможности смерти. Важно отметить, что изначально писатель хотел назвать свой роман «Смерти нет». Но в таком случае главная идея произведения была бы слишком прозрачна. Должно быть, только этот аргумент и заставил автора отказаться от подобного названия. Но данная мысль очень ярко прослеживается в романе.

Несмотря на физическую смерть, главный герой все же нашел «эликсир вечной жизни». Им становится творчество и поступки, которые остались в памяти людей.

Да, конечно, Пастернак верит в некоторую предопределенность и божественную силу, которая в некоторые моменты направляет человека. Однако в эпоху революционных событий гражданской войны у большинства людей вера в Бога ушла на задний план. Писатель понимает это, но все же пытается донести до людей ценность стремления к прекрасному, настоящему как к проявлению Бога.

Важно также отметить, что христианство у Пастернака неизбежно связано с природой. Так, Иисус представляется «человеком-пастухом в стаде овец на заходе солнца». В иной мир главного героя провожают цветы, ибо они «царство растений – ближайший сосед царству смерти. В зелени земли сосредоточенье тайны превращения и загадки жизни».

Таким образом, в своем восприятии христианства Пастернак, с одной стороны, подтверждает основные законы бытия, а с другой – привносит новые коррективы, которые также могут считаться истинными. Причем свое мировосприятие он переносит в сюжет романа, еще раз доказывая, что смерти не существует, а есть вечная жизнь. И содержание этой жизни зависит от тех поступков, которые совершают люди, от их доброты, чувствительности и духовной силы.

Пастернак в романе не навязывает христианские догмы окружающим, он переоценивает их. Писатель дает новое объяснение вере, Христу, любви, истине, считая, что каждый из нас, наши дела и есть та сила, которая в совокупности дает понятие «Бог». Свою точку зрения и изложил автор в романе "Доктор Живаго"