Случайный афоризм

Человечество так старо! Всегда приходится идти по чьим - то стопам. А. Додэ

Притча о Художнике

притча неизвестного происхождения

Жил на свете художник. У него была мечта - он хотел, чтобы мир преобразился: люди стали счастливыми, города - красивыми, яркими и цветущими. И он рисовал этот мир мечты в своих картинах. Он работал уже много лет, но никак не мог точно передать тот образ, который жил в его сердце - что-то в каждой картине было не так, чего-то все время недоставало. И он рисовал снова и снова. Двери его дома никогда не закрывались и люди часто заходили к нему посмотреть, как он работает. Но чаще всего художник писал на улице и прохожие, проходя мимо, подолгу любовались его картинами. А художник так неутомимо трудился, что практически не отрывал глаз от полотна. И вот однажды, ему удалось то, к чему он так долго стремился - он нарисовал мир таким, каким видел его в своих мечтах.

Восторженно он оторвался от холста в надежде увидеть людей и показать им тот прекрасный мир, о котором мечтал, но когда он поднял глаза, то застыл в изумлении: все, что его окружало, было точным повторением его картин - те же цветущие улочки, изумительные фонтаны, тенистые скверики, изящные, неповторимые дома, счастливые лица людей… Город его мечты был не только нарисован - он был построен!

Мечта преображает мир. Главное - ее воплотить… Воплотить так, как вы умеете делать это лучше всего!

Вам так же могут понравиться эти притчи:

О медведе и маленькой девочке
Однажды в снежной, далекой от солнца земле маленькая девочка из народа инуитов увидела, как провалился под лед ее друг - белый медведь. Его утащил в воду призрак Калупилука. Все снежинки растаяли на е…

Художник по имени Альберт в молодые годы не смог достичь своими картинами успеха и влияния, которых он жаждал. Он уединился и решил стать самодостаточным. Годами он пытался этого достичь. Но всё больше и больше становилось ясно, что быть самодостаточным у него не получалось. Он работал над портретом героя, и пока он писал, его вновь и вновь посещала мысль: «А в самом ли деле нужно то, что я делаю? Может, эти картины и рисовать-то не надо? Разве мне или кому другому будет хуже, если я вместо этого просто пойду погулять или выпью вина? Значит ли живопись для меня самого что-нибудь иное, чем немного самообмана, немного забытья, немного развлечения?»
Эти мысли работе не помогали. Со временем Альберт почти прекратил рисовать. Он гулял, пил вино, читал книги, путешествовал. Но удовлетворения и в этих занятиях не находил.

Часто ему доводилось размышлять о том, с какими желаниями и надеждами он в своё время брался за кисть. Он вспоминал: чувства и желания его были в том, чтобы между ним и миром установилась прекрасная, мощная связь и взаимное общение, чтобы между ним и миром постоянно витало нечто интенсивное и проникновенное, звучащее тихой музыкой. Своими портретами и возвышенными пейзажами он хотел выразить свой внутренний мир, чтобы ощутить в ответ от мира внешнего, в суждениях и благодарности зрителей, живое и благодарное сияние.

Вот этого он и не нашёл. Это была лишь мечта, да и мечта эта постепенно стала бледной и немощной. Теперь же, когда Альберт блуждал по миру или находился в уединении, путешествовал на кораблях или преодолевал горные перевалы, это видение всё чаще и чаще возвращалось - другое, нежели прежде, но столь же прекрасное, столь же влекущее, столь же страстное и сияющее силой юного желания.

О как он жаждал этого - ощутить трепещущую связь со всеми вещами мира! Ощутить, что его дыхание и дыхание ветров и морей - одно и то же, что между ним и всем миром существует братство и родство, созвучие и гармония!

Он уже не желал более создавать картины, в которых был бы отражён он сам и его томление, картины, которые бы принесли ему понимание и любовь, объясняли, оправдывали и прославляли его. Он больше не помышлял о героях и торжественных процессиях, которые бы в зримых образах и общем настрое выразили и охарактеризовали его собственную сущность. Он жаждал лишь ощутить то же биение, тот ток, ту тайную проникновенность, в которой он сам растворился и исчез бы, умер и возродился. Уже это новое видение, уже это новое, более сильное томление делало жизнь сносной, придавало ей какой-то смысл, просветляло, дарило избавление.

Друзья Альберта, те, что ещё остались, не очень-то понимали эти фантазии. Они видели только, что этот человек всё больше и больше уходил в себя, что он всё тише и непонятнее говорил и улыбался, что он много бывал в разъездах и не участвовал в том, что было дорого и важно для других людей, ни в политике, ни в торговле, ни в празднике стрелков, ни в балах, ни в умных разговорах об искусстве и ни в чём другом, от чего они получали удовольствие. Он стал чудаком и полудурком. Он носился в сером холодном зимнем воздухе и вдыхал при этом краски и ароматы этого воздуха, он следовал за маленьким ребенком, беспечно напевающем свое « ля-ля », он часами сидел, уставившись в зелёную воду, на цветочную грядку, или погружался, как читатель в книгу, в созерцание линий, которые он обнаруживал на распиленном куске дерева, на срезе корня или свеклы.

Никому до него не было дела. Он жил тогда в маленьком городе за границей, и там он однажды утром шёл по аллее, глядя сквозь деревья на маленькую ленивую речку, на обрывистый, желтый глинистый берег, где над осыпями и выветренными породами цеплялись пыльные кусты и сорные травы. Тут в нём что-то зазвучало, он остановился, он вновь услышал в своей душе старую песню из сказочных времён. Желтизна глины и пыльная зелень, ленивая река и обрывистые берега, какие-то связи красок и линий, какой-то звук, нечто особенное в случайном образе - всё это было прекрасно, даже невероятно прекрасно, трогательно и потрясающе, говорило с ним, было родным. И он чувствовал порыв и проникновенное единство леса и реки, реки и его самого, неба, земли и растений; казалось, всё существовало лишь для того, чтобы в этот час отразиться в таком единстве в глазах и сердце одного человека, встретиться в них и найти согласие. Его сердце было местом, где могли сочетаться река и травы, дерево и воздух, сливаясь воедино, могли возвышать друг друга и праздновать торжество любви.

После того как это величественное ощущение повторилось несколько раз, художника охватило всеобъемлющее чувство счастья, насыщенное и глубокое, как золото вечернего солнца или садовый аромат. Он упивался им, оно было сладким и тяжёлым, но он не мог долго его переносить, оно было слишком сильным, его распирало, он был в напряжении и возбуждении, почти доходя до ужаса и бешенства. Это чувство было сильнее его, оно захватывало, уносило, он боялся утонуть в нём. А он этого не хотел. Он хотел жить, жить вечно! Никогда, никогда не желал он жить так искренне, как теперь!

Словно после опьянения он очнулся как-то один в тихой комнате. Перед ним стоял ящик с красками, а на мольберте - кусок картона; после нескольких лет перерыва он снова принялся за живопись.

Так и пошло. Мысль: «Зачем я это делаю?» - не возвращалась. Он рисовал. Он только и делал, что смотрел и рисовал. Он или блуждал, погружённый в образы мира, или сидел в своей комнате и изливал полноту впечатлений в картинах, которые одну за одной сочинял на своих маленьких кусках картона: дождливое небо над ивами, садовую стену, скамью в лесу, просёлочную дорогу, а кроме того - людей, и зверей, и вещи, которые он никогда не видел, быть может, героев или ангелов, которые при этом были такими же, как стена и лес, и вели ту же жизнь.

Когда он вернулся к людям, разнеслась весть, что он снова рисует. Его считали порядком сумасшедшим, однако с любопытством ждали его работы. Он никому не хотел их показывать. Но его не оставляли в покое, его донимали и вынуждали. Тогда он отдал ключ от своей комнаты одному знакомому, сам же уехал далеко, не желая присутствовать при том, как другие будут рассматривать его картины.

Люди пришли, и поднялся большой шум, он был объявлен неслыханной гениальности художником, пусть и со странностями, зато живописцем милостью Божьей, и всё такое прочее, что говорят обычно знатоки и ораторы.

Художник Альберт обосновался тем временем в деревне, снял в крестьянском доме комнату и распаковал свои краски и кисти. Счастливый, он снова бродил по долам и горам, а потом изливал в своих картинах то, что испытал и прочувствовал.

И тут он узнал, что дома уже посмотрели его картины. В трактире за бокалом вина он прочитал большую хвалебную статью в столичной газете. Его имя было жирным шрифтом набрано в заголовке, и все колонки были полны пышных эпитетов. Но чем дальше он читал, тем больше удивлялся.

«Как прекрасно светится на картине с дамой в голубом жёлтый фон - новая, неслыханно смелая, очаровательная гармония!»

«Замечательна и экспрессивная пластика в натюрморте с розами. А уж серия автопортретов! Мы осмеливаемся поставить их в один ряд с подлинными шедеврами психологического портрета».

Странно, странно! Он не мог припомнить, чтобы когда-нибудь рисовал натюрморт с розами или даму в голубом, и никогда, насколько ему было известно, не писал автопортретов. Зато в статье не было упоминаний ни о глинистых берегах, ни об ангелах, ни о дождливом небе, ни о других столь дорогих ему образах.

Альберт вернулся в город. Прямо с дороги он отправился в свою квартиру, там было полно посетителей. У двери сидел человек, и Альберту пришлось купить билет, чтобы ему позволили войти.

Там были его работы, прекрасно ему знакомые. Но кто-то прикрепил к ним таблички и написал такое, о чем Альберт не имел понятия. На некоторых значилось: «Автопортрет», были там и другие названия. Какое-то время Альберт задумчиво стоял перед картинами и их неизвестными названиями. Он понял, что этим картинам можно было дать совсем другие имена. Он увидел, что его садовая ограда кому-то показалась облаком, а расщелины его скалистого пейзажа могли для других обернуться человеческим лицом.

В конце концов, это было не так уж и важно. Но Альберт предпочел тихо исчезнуть из дома и никогда больше не возвращаться в этот город. Он нарисовал ещё много картин, и дал им ещё много названий, и был при этом счастлив; но он никому их не показывал.

0 Rating 0.00 (0 Votes)

Художник по имени Альберт в молодые годы не смог достичь своими картинами успеха и влияния, которых он жаждал. Он уединился и решил стать самодостаточным. Годами он пытался этого достичь. Но всё больше и больше становилось ясно, что быть самодостаточным у него не получалось. Он работал над портретом героя, и пока он писал, его вновь и вновь посещала мысль: «А в самом ли деле нужно то, что я делаю? Может, эти картины и рисовать-то не надо? Разве мне или кому другому будет хуже, если я вместо этого просто пойду погулять или выпью вина? Значит ли живопись для меня самого что-нибудь иное, чем немного самообмана, немного забытья, немного развлечения?»
Эти мысли работе не помогали. Со временем Альберт почти прекратил рисовать. Он гулял, пил вино, читал книги, путешествовал. Но удовлетворения и в этих занятиях не находил.

Часто ему доводилось размышлять о том, с какими желаниями и надеждами он в своё время брался за кисть. Он вспоминал: чувства и желания его были в том, чтобы между ним и миром установилась прекрасная, мощная связь и взаимное общение, чтобы между ним и миром постоянно витало нечто интенсивное и проникновенное, звучащее тихой музыкой. Своими портретами и возвышенными пейзажами он хотел выразить свой внутренний мир, чтобы ощутить в ответ от мира внешнего, в суждениях и благодарности зрителей, живое и благодарное сияние.

Вот этого он и не нашёл. Это была лишь мечта, да и мечта эта постепенно стала бледной и немощной. Теперь же, когда Альберт блуждал по миру или находился в уединении, путешествовал на кораблях или преодолевал горные перевалы, это видение всё чаще и чаще возвращалось - другое, нежели прежде, но столь же прекрасное, столь же влекущее, столь же страстное и сияющее силой юного желания.

О как он жаждал этого - ощутить трепещущую связь со всеми вещами мира! Ощутить, что его дыхание и дыхание ветров и морей - одно и то же, что между ним и всем миром существует братство и родство, созвучие и гармония!

Он уже не желал более создавать картины, в которых был бы отражён он сам и его томление, картины, которые бы принесли ему понимание и любовь, объясняли, оправдывали и прославляли его. Он больше не помышлял о героях и торжественных процессиях, которые бы в зримых образах и общем настрое выразили и охарактеризовали его собственную сущность. Он жаждал лишь ощутить то же биение, тот ток, ту тайную проникновенность, в которой он сам растворился и исчез бы, умер и возродился. Уже это новое видение, уже это новое, более сильное томление делало жизнь сносной, придавало ей какой-то смысл, просветляло, дарило избавление.

Друзья Альберта, те, что ещё остались, не очень-то понимали эти фантазии. Они видели только, что этот человек всё больше и больше уходил в себя, что он всё тише и непонятнее говорил и улыбался, что он много бывал в разъездах и не участвовал в том, что было дорого и важно для других людей, ни в политике, ни в торговле, ни в празднике стрелков, ни в балах, ни в умных разговорах об искусстве и ни в чём другом, от чего они получали удовольствие. Он стал чудаком и полудурком. Он носился в сером холодном зимнем воздухе и вдыхал при этом краски и ароматы этого воздуха, он следовал за маленьким ребенком, беспечно напевающем свое «ля-ля », он часами сидел, уставившись в зелёную воду, на цветочную грядку, или погружался, как читатель в книгу, в созерцание линий, которые он обнаруживал на распиленном куске дерева, на срезе корня или свеклы.

Никому до него не было дела. Он жил тогда в маленьком городе за границей, и там он однажды утром шёл по аллее, глядя сквозь деревья на маленькую ленивую речку, на обрывистый, желтый глинистый берег, где над осыпями и выветренными породами цеплялись пыльные кусты и сорные травы. Тут в нём что-то зазвучало, он остановился, он вновь услышал в своей душе старую песню из сказочных времён. Желтизна глины и пыльная зелень, ленивая река и обрывистые берега, какие-то связи красок и линий, какой-то звук, нечто особенное в случайном образе - всё это было прекрасно, даже невероятно прекрасно, трогательно и потрясающе, говорило с ним, было родным. И он чувствовал порыв и проникновенное единство леса и реки, реки и его самого, неба, земли и растений; казалось, всё существовало лишь для того, чтобы в этот час отразиться в таком единстве в глазах и сердце одного человека, встретиться в них и найти согласие. Его сердце было местом, где могли сочетаться река и травы, дерево и воздух, сливаясь воедино, могли возвышать друг друга и праздновать торжество любви.

После того как это величественное ощущение повторилось несколько раз, художника охватило всеобъемлющее чувство счастья, насыщенное и глубокое, как золото вечернего солнца или садовый аромат. Он упивался им, оно было сладким и тяжёлым, но он не мог долго его переносить, оно было слишком сильным, его распирало, он был в напряжении и возбуждении, почти доходя до ужаса и бешенства. Это чувство было сильнее его, оно захватывало, уносило, он боялся утонуть в нём. А он этого не хотел. Он хотел жить, жить вечно! Никогда, никогда не желал он жить так искренне, как теперь!

Словно после опьянения он очнулся как-то один в тихой комнате. Перед ним стоял ящик с красками, а на мольберте - кусок картона; после нескольких лет перерыва он снова принялся за живопись.

Так и пошло. Мысль: «Зачем я это делаю?» - не возвращалась. Он рисовал. Он только и делал, что смотрел и рисовал. Он или блуждал, погружённый в образы мира, или сидел в своей комнате и изливал полноту впечатлений в картинах, которые одну за одной сочинял на своих маленьких кусках картона: дождливое небо над ивами, садовую стену, скамью в лесу, просёлочную дорогу, а кроме того - людей, и зверей, и вещи, которые он никогда не видел, быть может, героев или ангелов, которые при этом были такими же, как стена и лес, и вели ту же жизнь.

Когда он вернулся к людям, разнеслась весть, что он снова рисует. Его считали порядком сумасшедшим, однако с любопытством ждали его работы. Он никому не хотел их показывать. Но его не оставляли в покое, его донимали и вынуждали. Тогда он отдал ключ от своей комнаты одному знакомому, сам же уехал далеко, не желая присутствовать при том, как другие будут рассматривать его картины.

Люди пришли, и поднялся большой шум, он был объявлен неслыханной гениальности художником, пусть и со странностями, зато живописцем милостью Божьей, и всё такое прочее, что говорят обычно знатоки и ораторы.

Художник Альберт обосновался тем временем в деревне, снял в крестьянском доме комнату и распаковал свои краски и кисти. Счастливый, он снова бродил по долам и горам, а потом изливал в своих картинах то, что испытал и прочувствовал.

И тут он узнал, что дома уже посмотрели его картины. В трактире за бокалом вина он прочитал большую хвалебную статью в столичной газете. Его имя было жирным шрифтом набрано в заголовке, и все колонки были полны пышных эпитетов. Но чем дальше он читал, тем больше удивлялся.

«Как прекрасно светится на картине с дамой в голубом жёлтый фон - новая, неслыханно смелая, очаровательная гармония!»

«Замечательна и экспрессивная пластика в натюрморте с розами. А уж серия автопортретов! Мы осмеливаемся поставить их в один ряд с подлинными шедеврами психологического портрета».

Странно, странно! Он не мог припомнить, чтобы когда-нибудь рисовал натюрморт с розами или даму в голубом, и никогда, насколько ему было известно, не писал автопортретов. Зато в статье не было упоминаний ни о глинистых берегах, ни об ангелах, ни о дождливом небе, ни о других столь дорогих ему образах.

Альберт вернулся в город. Прямо с дороги он отправился в свою квартиру, там было полно посетителей. У двери сидел человек, и Альберту пришлось купить билет, чтобы ему позволили войти.

Там были его работы, прекрасно ему знакомые. Но кто-то прикрепил к ним таблички и написал такое, о чем Альберт не имел понятия. На некоторых значилось: «Автопортрет», были там и другие названия. Какое-то время Альберт задумчиво стоял перед картинами и их неизвестными названиями. Он понял, что этим картинам можно было дать совсем другие имена. Он увидел, что его садовая ограда кому-то показалась облаком, а расщелины его скалистого пейзажа могли для других обернуться человеческим лицом.

В конце концов, это было не так уж и важно. Но Альберт предпочел тихо исчезнуть из дома и никогда больше не возвращаться в этот город. Он нарисовал ещё много картин, и дал им ещё много названий, и был при этом счастлив; но он никому их не показывал.

Герман Гессе

Есть ли предел совершенства?

Есть ли конец у Пути?

Как относиться к своим достижениям?

Можно ли по первому взгляду судить о человеке?

Мешают ли недостатки и пороки развитию?

Где брать силы?

Чем можно гордиться, когда гордиться в принципе нечем?

Наверняка на некоторые из этих вопросов вы знаете ответы. А на некоторые, возможно, хотели бы узнать. Предлагаю вам две притчи о художниках. Надеюсь, они помогут.

У каждого свой Путь и свое место: кому-то легко выражать свои мысли словами, кому-то передавать эмоции цветом, а кто-то будет просто рисовать ручкой , и этим поможет кому-то выполнить свою роль…

И как обычно, мне интересно, какой еще потаенный смысл вы откроете в этих притчах.

Кто достоин победы? Притча о художнике

В те далекие времена, когда сосны щедро делились своими секретами с каплями горного ручья, когда чашка обычного чая дарила вдохновение художникам и поэтам, направляя и уплотняя мысль, в одном знатном селении проводились состязания мастеров живописи.

Много искусных художников принимало в нем участие. Много замечательных картин предстало пред глазами строгих судей.

И вот когда конкурс уже практически подошел к завершению, судьи пришли в замешательство: из двух прекраснейших совершенных произведений нужно было выбрать лучшее.

Они смотрели на замечательные полотна и не могли вынести свое решение. И как ни старались, не могли найти изъяна ни в оной из картин.

Так случилось, что среди гостей был знатный мудрец. Он вышел к судьям и предложил свою помощь.

— Ваши картины прекрасны! Я тоже, как и судьи, не вижу в них никаких изъянов. Поэтому прошу вас честно оценить свои произведения и указать на их недостатки.

Первый художник долго не думал:

— Я не вижу в моей работе никакого несовершенства. Она идеальна.

— А ты? – спросил мудрец второго художника.

Он помолчал некоторое время, затем нерешительно сказал:

— Многое я бы еще мог исправить в своей картине. И мое замешательство вызвано тем, что я не знаю, с какого недостатка мне лучше начать.

— Тебе и присуждается победа – заявил мудрец.

— Но как? — возмутился первый художник. – Моя работа идеальна!

— Вы оба достигли хороших высот в своем мастерстве, — ответил мудрец. И ваши работы на одном уровне. Но разве можно присудить победу художнику, у которого закрыты глаза: кто не видит, к чему ему стремиться?

Ты остановился, в то время как второй мастер еще продолжает свой путь.

Тайна портрета. Вторая притча о художнике

В одной далекой стране жил великий мудрец. А на другом конце Земли лежало царство великого царя. Мудрец далеко за пределами своей родины славился удивительными чудесами. Молва о нем дошла и до царя.

— Я самый мудрый и славный царь в моих землях, — казал как-то своему подданному великий правитель. Я все знаю, что твориться в моих владениях и в соседних государствах. Но я даже не знаю, как выглядит этот мудрец, слава которого уже идет впереди моей.

Он позвал к себе лучшего придворного художника и приказал нарисовать портрет прославленного старца. В разум царя закралась мысль, что если он выработает у себя такие же черты характера, то сможет стать еще более мудрым правителем.

Когда художник вернулся, царь собрал всех своих подданных магов, мыслителей и философов. Он приказал им по портрету определить характер этого человека, обозначить его нрав, манеры и привычки, чтобы узнать, в чем его сила.

После долгих размышлений и совещаний мудрецы сказали:

— О мудрейший из правителей! На этом портрете изображен очень властолюбивый, жестокий, высокомерный человек. Ему присущи практически все известные на Земле пороки.

Царь был обескуражен и возмущен:

— Разве может такой человек слыть великим мудрецом?! И разве могут ему принадлежать те подвиги, о которых идет молва?!

Спор не был завершен. Художник заверял, что портрет написан безукоризненно. Мыслители и философы были уверены в своих выводах. Но царь не мог согласиться с таким положением вещей. Он лично решил все проверить и отправился в далекие земли.

Долго путешествовал он по неизведанным краям, пока не нашел мудреца. И при первом же взгляде он понял, что портрет был написан безупречно.

Мудрец принял правителя, как полагается принимать гостя с далеких земель. Царь рассказал о цели своего визита.

— Твои подданные были правы, — сказал мудрец. – Как ты смог уже убедиться, и художник исполнил свою работу прекрасно.

— Но разве можно при таких качествах быть таким мудрым?

— Да будет тебе известно, что все эти качества, которые видны на моем портрете действительно принадлежали мне от рождения. И даже может в большей степени, чем это заметно по моему лицу.

Но моя сила в том, что напряженными усилиями и долгими стараниями я боролся со своими пороками, пока они не стали намного слабее моих достоинств. В этом моя слава и мудрость.

Жил на свете художник, который имел дар видеть и запечатлевать прекрасное.

Его умение увидеть Красоту — удивляло людей! Люди, которые жили рядом, смотрели на то же — и не замечали, что это — прекрасно!… До тех пор они этого не замечали, пока не превращал художник то, что видели и он, и они, — в совершенную картину!

Художник был великим Мастером Красоты. Он прикасался взглядом души к тому, что видел, — и изображал прекрасный миг Вечного Бытия на своих полотнах. И тогда — происходило чудо: не заметная прежде Красота — становилась явной для каждого, кто смотрел на картину художника!

Однажды он взялся за портрет худенькой и неприметной девушки, которую прежде никто не считал красивой. И сама она тоже стеснялась своей тонкости и нежности, своего хрупкого стана — и всегда опускала в смущении глаза…

«Столь некрасива, худа… — а ты её рисовать задумал!…» — художнику говорили люди.

Но художник не слушал тех, кто так говорили, — и рисовал. И тонкость, и грация, и нежный овал лица, и глубина чуть-чуть смущённых глаз — вдруг ожили на полотне, прекрасный облик создав.

И девушка смотрела, чуть дыша: «Не может быть, что это я… Тáк хороша картина!…»

«Я — только зеркало! — с улыбкою художник отвечал. — Тебе я красоту души твою всего лишь показал!

Теперь — живи, её от мира не тая!

Ты — как душа — подобна красоте зари! И нежностью твоей любви — ты всё, что видишь, озари!»

И женщину он старую увидел — и портрет её стал рисовать. И удивлялись люди: что в такой старухе он нашёл?

А художник — он каждую морщинку на руках её — как летопись писал. И были в летописях тех слова о жизни долгой и не простой, о доброте и о любви, о детях, вскормленных душевною заботой, о внуках, мудростью питаемых глубокой… И засияли лучики из глаз — в них свет струился — к тем людям, которые вокруг сейчас, и к тем, что ныне вдалеке… Их свет подобен был реке, которая имеет свой исток в сердечной доброте.

И на портрете том — любовь, и мудрость, и покой — вещали людям о жизни доброй, о душе большой! И — в восхищеньи — замирало множество людей перед картиной той! И видели они суть жизни, что прожита не зря. И обнимала их любовь души прекрасной — как нежная вечерняя заря…

Художник так всё то отобразил — что в почтеньи перед старой женщиной склонились люди…

Потом художник танцора рисовал. И в миге том, что он изображал, слились и танец, и танцор. И взмах руки, и музыка, и взор — теперь звучат на полотне! И тот, кто смотрит, — может пережить душой эмоции вдвойне: как тот, кто созерцает полотно, или как тот, кто — в танце — Богу гимн Любви поёт!

И рисовал художник капельку росы на тоненькой травинке.

Всего лишь… капелька воды на солнышке блестит. Но эта капля будто говорит: «Я — капелька в безбрежности Любви! И отразилась солнца красота — во мне! И словно в зеркальце моей любви — теперь сияют мир и красота Земли!»

И кистию своею художник ещё одно мгновенье в Вечном Бытии запечатлел:

Над морем — солнце вскинуло свои лучи! И — отразилось в облаках!… И птиц полёт — издалека в родимый край!… И берег моря с золотым песком!… Слились на полотне одном — творения Творца и человека! Открылась Вечность — в едином миге Красоты! И дýши освещал восходом солнечным — Безбрежный Света Бога Океан! И проявились в величии сей Красоты — Создателя её Незримые Черты!

Волшебным взглядом — художник тот был наделён: ведь за Творением — Творца всей Красоты способен видеть он!

И может людям он дарить — уменье видеть и любить!