X «Процесс» и «В исправительной колонии»

«Процесс» Мы высказались - и, насколько я помню, успокоились. А тем временем персональное дело Нели двинулось по инстанциям. Самый жуткий эпизод из длинной цепи последующих событий я знаю с чужих слов. История тоже по-своему характерная и столь же непредставимая в наши

ПРОЦЕСС Все началось с полнейших пустяков. «В четвертом классе Виленской гимназии, - как сообщает мемуарист Эдвард Массальский, - какой-то сопляк, кажется Плятер, после ухода одного из преподавателей, прежде чем вошел следующий его коллега, громко скрипя мелом по доске,

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Шрифт:

100% +

Франц Кафка
В исправительной колонии

– Это особого рода аппарат, – сказал офицер ученому-путешественнику, не без любования оглядывая, конечно же, отлично знакомый ему аппарат. Путешественник, казалось, только из вежливости принял приглашение коменданта присутствовать при исполнении приговора, вынесенного одному солдату за непослушание и оскорбление начальника. Да и в исправительной колонии предстоявшая экзекуция большого интереса, по-видимому, не вызывала. Во всяком случае, здесь, в этой небольшой и глубокой песчаной долине, замкнутой со всех сторон голыми косогорами, кроме офицера и путешественника, находились только двое: осужденный – туповатый, широкоротый малый с нечесаной головой и небритым лицом, – и солдат, не выпускавший из рук тяжелой цепи, к которой сходились маленькие цепочки, тянувшиеся от лодыжек и шеи осужденного и скрепленные вдобавок соединительными цепочками. Между тем во всем облике осужденного была такая собачья покорность, что казалось, его можно отпустить прогуляться по косогорам, а стоит только свистнуть перед началом экзекуции, и он явится.

Путешественник не проявлял к аппарату интереса и прохаживался позади осужденного явно безучастно, тогда как офицер, делая последние приготовления, то залезал под аппарат, в котлован, то поднимался по трапу, чтобы осмотреть верхние части машины. Работы эти можно было, собственно, поручить какому-нибудь механику, но офицер выполнял их с великим усердием – то ли он был особым приверженцем этого аппарата, то ли по каким-то другим причинам никому больше нельзя было доверить эту работу.

– Ну, вот и все! – воскликнул он наконец и слез с трапа. Он был чрезвычайно утомлен, дышал, широко открыв рот, а из-под воротника мундира у него торчали два дамских носовых платочка.

– Эти мундиры, пожалуй, слишком тяжелы для тропиков, – сказал путешественник, вместо того чтобы, как ожидал офицер, справиться об аппарате.

– Конечно, – сказал офицер и стал мыть выпачканные смазочным маслом руки в приготовленной бадейке с водой, – но это знак родины, мы не хотим терять родину. Но поглядите на этот аппарат, – прибавил он сразу же и, вытирая руки полотенцем, указал на аппарат. – До сих пор нужно было работать вручную, а сейчас аппарат будет действовать уже совершенно самостоятельно.

Путешественник кивнул и поглядел туда, куда указывал офицер. Тот пожелал застраховать себя от всяких случайностей и сказал:

– Бывают, конечно, неполадки: надеюсь, правда, что сегодня дело обойдется без них, но к ним все-таки надо быть готовым. Ведь аппарат должен работать двенадцать часов без перерыва. Но если и случатся неполадки, то самые незначительные, и они будут немедленно устранены… Не хотите ли присесть? – спросил он наконец и, вытащив из груды плетеных кресел одно, предложил его путешественнику; тот не смог отказаться.

Теперь, сидя у края котлована, он мельком туда заглянул. Котлован был не очень глубок. С одной его стороны лежала насыпью вырытая земля, с другой стороны стоял аппарат.

– Не знаю. – сказал офицер, – объяснил ли вам уже комендант устройство этого аппарата.

Путешественник неопределенно махнул рукой; офицеру больше ничего и не требовалось, ибо теперь он мог сам начать объяснения.

– Этот аппарат, – сказал он и потрогал шатун, на который затем оперся, – изобретение прежнего нашего коменданта. Я помогал ему, начиная с самых первых опытов, и участвовал во всех работах вплоть до их завершения. Но заслуга этого изобретения принадлежит ему одному. Вы слыхали о нашем прежнем коменданте? Нет? Ну, так я не преувеличу, если скажу, что структура всей этой исправительной колонии – его дело. Мы, его друзья, знали уже в час его смерти, что структура этой колонии настолько целостна, что его преемник, будь у него в голове хоть тысяча новых планов, никак не сможет изменить старый порядок по крайней мере в течение многих лет. И наше предвидение сбылось, новому коменданту пришлось это признать. Жаль, что вы не знали нашего прежнего коменданта!.. Однако, – прервал себя офицер, – я заболтался, а наш аппарат – вот он стоит перед нами. Он состоит, как вы видите, из трех частей. Постепенно каждая из этих частей получила довольно-таки просторечное наименование. Нижнюю часть прозвали лежаком, верхнюю – разметчиком, а вот эту, среднюю, висячую, – бороной.

– Бороной? – спросил путешественник.

Он не очень внимательно слушал, солнце в этой лишенной тени долине палило слишком жарко, и сосредоточиться было трудно. Тем больше удивлял его офицер, который, хотя на нем был тесный, парадный, отягощенный эполетами и увешанный аксельбантами мундир, так ревностно давал объяснения и, кроме того, продолжая говорить, еще нет-нет да подтягивал ключом гайку то тут, то там. В том же состоянии, что и путешественник, был, кажется, и солдат. Намотав цепь осужденного на запястья обеих рук, он оперся одной из них на винтовку и стоял, свесив голову, с самым безучастным видом. Путешественника это не удивляло, так как офицер говорил по-французски, а французской речи ни солдат, ни осужденный, конечно, не понимали. Но тем поразительней было, что осужденный все-таки старался следить за объяснениями офицера. С каким-то сонным упорством он все время направлял свой взгляд туда, куда в этот миг указывал офицер, а теперь, когда путешественник своим вопросом прервал офицера, осужденный, так же как офицер, поглядел на путешественника.

– Да, бороной, – сказал офицер. – Это название вполне подходит. Зубья расположены, как у бороны, да и вся эта штука работает, как борона, но только на одном месте и гораздо замысловатее. Впрочем, сейчас вы это поймете. Вот сюда, на лежак, кладут осужденного… Я сначала опишу аппарат, а уж потом приступлю к самой процедуре. Так вам будет легче за ней следить. К тому же одна шестерня в разметчике сильно обточилась, она страшно скрежещет, когда вращается, и разговаривать тогда почти невозможно. К сожалению, запасные части очень трудно достать… Итак, это, как я сказал, лежак. Он сплошь покрыт слоем ваты, ее назначение вы скоро узнаете. На эту вату животом вниз кладут осужденного – разумеется, голого, – вот ремни, чтобы его привязать: для рук, для ног и для шеи. Вот здесь, в изголовье лежака, куда, как я сказал, приходится сначала лицо преступника, имеется небольшой войлочный шпенек, который можно легко отрегулировать, так чтобы он попал осужденному прямо в рот. Благодаря этому шпеньку осужденный не может ни кричать, ни прикусить себе язык. Преступник волей-неволей берет в рот этот войлок, ведь иначе шейный ремень переломит ему позвонки.

– Это вата? – спросил путешественник и наклонился вперед.

– Да, конечно, – сказал офицер, улыбаясь. – Пощупайте сами. – Он взял руку путешественника и провел ею по лежаку. – Это вата особым образом препарирована, поэтому ее так трудно узнать; о ее назначении я еще скажу.

Путешественник уже немного заинтересовался аппаратом; защитив глаза от солнца рукою, он смотрел на аппарат снизу вверх. Это было большое сооружение. Лежак и разметчик имели одинаковую площадь и походили на два темных ящика. Разметчик был укреплен метра на два выше лежака и соединялся с ним по углам четырьмя латунными штангами, которые прямо-таки лучились на солнце. Между ящиками на стальном тросе висела борона.

Прежнего равнодушия путешественника офицер почти не замечал, но зато на интерес, пробудившийся в нем теперь, живо откликнулся, он приостановил даже свои объяснения, чтобы путешественник, не торопясь и без помех, все рассмотрел. Осужденный подражал путешественнику; поскольку прикрыть глаза рукой он не мог, он моргал, глядя вверх незащищенными глазами.

– Итак, приговоренный лежит, – сказал путешественник и, развалясь в кресле, закинул ногу на ногу.

– Да, – сказал офицер и, сдвинув фуражку немного назад, провел ладонью по разгоряченному лицу. – А теперь послушайте! И в лежаке и в разметчике имеется по электрической батарее, в лежаке – для самого лежака, а в разметчике – для бороны. Как только осужденный привязан, приводится в движение лежак. Он слегка и очень быстро вибрирует, одновременно в горизонтальном и вертикальном направлении. Вы, конечно, видели подобные аппараты в лечебных заведениях, только у нашего лежака все движения точно рассчитаны: они должны быть строго согласованы с движениями бороны. Ведь на борону-то, собственно, и возложено исполнение приговора.

– А каков приговор? – спросил путешественник.

– Вы и этого не знаете? – удивленно спросил офицер, покусывая губы. – Извините, если мои объяснения сбивчивы, очень прошу простить меня. Прежде объяснения обычно давал комендант, однако новый комендант избавил себя от этой почетной обязанности; но что такого высокого гостя, – путешественник попытался обеими руками отклонить эту почесть, но офицер настоял на своем выражении, – что такого высокого гостя он не знакомит даже с формой нашего приговора, это еще одно нововведение, которое… – На языке у него вертелось проклятье, но он совладал с собой и сказал: – Меня об этом не предупредили, я не виноват. Впрочем, я лучше чем кто-либо другой, смогу объяснить характер наших приговоров, ведь здесь, – он похлопал себя по нагрудному карману, – я ношу соответствующие чертежи, сделанные рукой прежнего коменданта.

– Рукой самого коменданта? – спросил путешественник. – Он что же, соединял в себе все? Он был и солдат, и судья, и конструктор, и химик, и чертежник?

– Так точно, – кивая головой, сказал офицер.

Он придирчиво поглядел на свои руки; они показались ему недостаточно чистыми, чтобы прикоснуться к чертежам, поэтому он подошел к бадейке и снова тщательно вымыл их.

Затем извлек кожаный бумажник и сказал:

– Наш приговор не суров. Борона записывает на теле осужденного ту заповедь, которую он нарушил. Например, у этого, – офицер указал на осужденного, – на теле будет написано: «Чти начальника своего!»

Путешественник мельком взглянул на осужденного; когда офицер указал на него, тот опустил голову и, казалось, предельно напряг слух, чтобы хоть что-нибудь понять. Но движения его толстых сомкнутых губ со всей очевидностью показывали, что он ничего не понимал. Путешественник хотел о многом спросить, но при виде осужденного спросил только:

– Знает ли он приговор?

– Нет, – сказал офицер и приготовился продолжать объяснения, но путешественник прервал его:

– Он не знает приговора, который ему же и вынесли?

– Нет, – сказал офицер, потом на мгновение запнулся, словно требуя от путешественника более подробного обоснования его вопроса, и затем сказал: – Было бы бесполезно объявлять ему приговор. Ведь он же узнает его собственным телом.

Путешественник хотел уже умолкнуть, как вдруг почувствовал, что осужденный направил взгляд на него; казалось, он спрашивал, одобряет ли путешественник описанную процедуру. Поэтому путешественник, который уже откинулся было в кресле, опять наклонился и спросил:

– Но что он вообще осужден – это хотя бы он знает?

– Нет, и этого он не знает – сказал офицер и улыбнулся путешественнику, словно ожидая от него еще каких-нибудь странных открытий.

– Вот как, – сказал путешественник и провел рукой по лбу. – Но в таком случае он и сейчас еще не знает, как отнеслись к его попытке защититься?

– У него не было возможности защищаться, – сказал офицер и поглядел в сторону, как будто говорил сам с собой и не хотел смущать путешественника изложением этих обстоятельств.

– Но ведь, разумеется, у него должна была быть возможность защищаться, – сказал путешественник и поднялся с кресла.

Офицер испугался, что ему придется надолго прервать объяснения; он подошел к путешественнику и взял его под руку; указав другой рукой на осужденного, который теперь, когда на него так явно обратили внимание, – да и солдат натянул цепь, – выпрямился, офицер сказал:

– Дело обстоит следующим образом. Я исполняю здесь, в колонии, обязанности судьи. Несмотря на мою молодость. Я и прежнему коменданту помогал вершить правосудие и знаю этот аппарат лучше, чем кто бы то ни было. Вынося приговор, я придерживаюсь правила: «Виновность всегда несомненна». Другие суды не могут следовать этому правилу, они коллегиальны и подчинены более высоким судебным инстанциям. У нас все иначе, во всяком случае, при прежнем коменданте было иначе. Новый, правда, пытается вмешиваться в мои дела, но до сих пор мне удавалось отражать эти попытки и, надеюсь, удастся в дальнейшем… Вы хотели, чтобы я объяснил вам данный случай; что ж, он так же прост, как любой другой. Сегодня утром один капитан доложил, что этот человек, приставленный к нему денщиком и обязанный спать под его дверью, проспал службу. Дело в том, что ему положено вставать через каждый час, с боем часов, и отдавать честь перед дверью капитана. Обязанность, конечно, нетрудная, но необходимая, потому что денщик, который охраняет и обслуживает офицера, должен быть всегда начеку. Вчера ночью капитан пожелал проверить, выполняет ли денщик свою обязанность. Ровно в два часа он отворил дверь и увидел, что тот, съежившись, спит. Капитан взял хлыст и полоснул его по лицу. Вместо того чтобы встать и попросить прощения, денщик схватил своего господина за ноги, стал трясти его и кричать: «Брось хлыст, а то убью!». Вот вам и суть дела. Час назад капитан пришел ко мне, я записал его показания и сразу же вынес приговор. Затем я велел заковать денщика в цепи. Все это было очень просто. А если бы я сначала вызвал денщика и стал его допрашивать, получилась бы только путаница. Он стал бы лгать, а если бы мне удалось опровергнуть эту ложь, стал бы заменять ее новой и так далее. А сейчас он у меня в руках, и я его не выпущу… Ну, теперь все понятно? Время, однако, идет, пора бы уже начать экзекуцию, а я еще не объяснил вам устройство аппарата.

Он заставил путешественника снова сесть в кресло, подошел к аппарату и начал:

– Как видите, борона соответствует форме человеческого тела; вот борона для туловища, а вот бороны для ног. Для головы предназначен только этот небольшой резец. Вам ясно?

Он приветливо склонился перед путешественником, готовый к самым подробным объяснениям.

Путешественник, нахмурившись, глядел на борону. Сведения о здешнем судопроизводстве его не удовлетворили. Все же он твердил себе, что это как-никак исправительная колония, что здесь необходимы особые меры и что приходится строго соблюдать военную дисциплину. Кроме того, он возлагал некоторые надежды на нового коменданта, который, при всей своей медлительности, явно намеревался ввести новое судопроизводство, которого этому узколобому офицеру никак не уразуметь. По ходу своих мыслей путешественник спросил;

– Будет ли комендант присутствовать при экзекуции?

– Это точно не известно, – сказал офицер, задетый этим внезапным вопросом, и приветливость исчезла с его лица. – Именно поэтому мы и должны поспешить. Мне очень жаль, но придется даже сократить объяснения. Однако завтра, когда аппарат очистят (большая загрязненность – это единственный его недостаток), я мог бы объяснить все остальное. Итак, сейчас я ограничусь самым необходимым… Когда осужденный лежит на лежаке, а лежак приводится в колебательное движение, на тело осужденного опускается борона. Она автоматически настраивается так, что зубья ее едва касаются тела; как только настройка заканчивается, этот трос натягивается и становится несгибаем, как штанга. Тут-то и начинается. Никакого внешнего различия в наших экзекуциях непосвященный не усматривает. Кажется, что борона работает однотипно. Она, вибрируя, колет своими зубьями тело, которое в свою очередь вибрирует благодаря лежаку. Чтобы любой мог проверить исполнение приговора, борону сделали из стекла. Крепление зубьев вызвало некоторые технические трудности, но после многих опытов зубья все же удалось укрепить. Трудов мы не жалели. И теперь каждому видно через стекло, как наносится надпись на тело. Не хотите ли подойти поближе и посмотреть зубья?

Путешественник медленно поднялся, подошел к аппарату и наклонился над бороной.

– Вы видите, – сказал офицер, – два типа разнообразно расположенных зубьев. Возле каждого длинного зубца имеется короткий. Длинный пишет, а короткий выпускает воду, чтобы смыть кровь и сохранить разборчивость надписи. Кровавая вода отводится по желобкам и стекает в главный желоб, а оттуда по сточной трубе в яму.

Офицер пальцем показал путь, каким идет вода. Когда он для большей наглядности подхватил у отвесного стока воображаемую струю обеими пригоршнями, путешественник поднял голову и, шаря рукой у себя за спиной, попятился было к креслу. Тут он, к ужасу своему, увидел, что и осужденный, подобно ему последовал приглашению офицера осмотреть борону вблизи. Потащив за цепь заспанного солдата, он тоже склонился над стеклом. Видно было, что и он тоже неуверенно искал глазами предмет, который рассматривали сейчас эти господа, и что без объяснений он не мог этого предмета найти. Он наклонялся и туда и сюда. Снова и снова пробегал он глазами по стеклу. Путешественник хотел отогнать его, ибо то, что он делал, вероятно, каралось. Но задержав путешественника одной рукой, офицер другой взял с насыпи ком земли и швырнул им в солдата. Солдат, встрепенувшись, поднял глаза, увидел, на что осмелился осужденный, бросил винтовку и, упершись каблуками в землю, так рванул осужденного назад, что тот сразу упал, а потом солдат стал глядеть сверху вниз, как он барахтается, гремя своими цепями.

– Поставь его на ноги! – крикнул офицер, заметив, что осужденный слишком уж отвлекает путешественника. Наклонившись над бороной, путешественник даже не глядел на нее, а только ждал, что произойдет с осужденным.

– Обращайся с ним бережно! – крикнул офицер снова. Обежав аппарат, он сам подхватил осужденного под мышки и, хотя у того разъезжались ноги, поставил его с помощью солдата прямо.

– Ну, теперь мне уже все известно, – сказал путешественник, когда офицер возвратился к нему.

– Кроме самого главного, – сказал тот и, сжав локоть путешественника, указал вверх: – Там, в разметчике, находится система шестерен, которая определяет движение бороны, а устанавливается эта система по чертежу, предусмотренному приговором суда. Я пользуюсь еще чертежами прежнего коменданта. Вот они, – он вынул из бумажника несколько листков. – К сожалению, я не могу дать вам их в руки, это самая большая моя ценность. Садитесь, я покажу вам их отсюда, и вам будет все хорошо видно.

Он показал первый листок. Путешественник был бы рад сказать что-нибудь в похвалу, но перед ним были только похожие на лабиринт, многократно пересекающиеся линии такой густоты, что на бумаге почти нельзя было различить пробелов.

– Читайте, – сказал офицер.

– Не могу, – сказал путешественник.

– Но ведь написано разборчиво, – сказал офицер.

– Написано очень искусно, – уклончиво сказал путешественник, – но я не могу ничего разобрать.

– Да, – сказал офицер и, усмехнувшись, спрятал бумажник, – это не пропись для школьников. Нужно долго вчитываться. В конце концов разобрались бы и вы. Конечно, эти буквы не могут быть простыми; ведь они должны убивать не сразу, а в среднем через двенадцать часов; переломный час по расчету – шестой. Поэтому надпись в собственном смысле слова должна быть украшена множеством узоров; надпись как таковая опоясывает тело лишь узкой полоской; остальное место предназначено для узоров. Теперь вы можете оценить работу бороны и всего аппарата?… Смотрите же!

Он вскочил на трап, повертел какое-то колесо, крикнул вниз: «Внимание, отойдите в сторону!» – и все пришло в движение. Если бы одно из колес не лязгало, это было бы великолепно. Словно бы сконфуженный этим злосчастным колесом, офицер погрозил ему кулаком, затем, как бы извиняясь перед путешественником, развел руками и торопливо спустился, чтобы наблюдать за работой аппарата снизу. Была еще какая-то неполадка, заметная только ему; он снова поднялся, залез обеими руками внутрь разметчика, затем, быстроты ради, не пользуясь трапом, съехал по штанге и во весь голос, чтобы быть услышанным среди этого шума, стал кричать в ухо путешественнику:

– Вам понятно действие машины? Борона начинает писать; как только она заканчивает первую наколку на спине, слой ваты, вращаясь, медленно перекатывает тело на бок, чтобы дать бороне новую площадь. Тем временем исписанные в кровь места ложатся на вату, которая, будучи особым образом препарирована, тотчас же останавливает кровь и подготавливает тело к новому углублению надписи. Вот эти зубцы у края бороны срывают при дальнейшем перекатывании тела прилипшую к ранам вату и выбрасывают ее в яму, а потом борона снова вступает в действие. Так все глубже и глубже пишет она в течение двенадцати часов. Первые шесть часов осужденный живет почти так же, как прежде, он только страдает от боли. По истечении двух часов войлок из рта вынимают, ибо у преступника уже нет сил кричать. Вот сюда, в эту миску у изголовья – она согревается электричеством, – накладывают теплой рисовой каши, которую осужденный при желании может лизнуть языком. Никто не пренебрегает этой возможностью. На моей памяти такого случая не было, а опыт у меня большой. Лишь на шестом часу у осужденного пропадает аппетит. Тогда я обычно становлюсь вот здесь на колени и наблюдаю за этим явлением. Он редко проглатывает последний комок каши – он только немного повертит его во рту и выплюнет в яму. Приходится тогда наклоняться, иначе он угодит мне в лицо. Но как затихает преступник на шестом часу! Просветление мысли наступает и у самых тупых. Это начинается вокруг глаз. И отсюда распространяется. Это зрелище так соблазнительно, что ты готов сам лечь рядом под борону. Вообще-то ничего нового больше не происходит, просто осужденный начинает разбирать надпись, он сосредоточивается, как бы прислушиваясь. Вы видели, разобрать надпись нелегко и глазами; а наш осужденный разбирает ее своими ранами. Конечно, это большая работа, и ему требуется шесть часов для ее завершения. А потом борона целиком протыкает его и выбрасывает в яму, где он плюхается в кровавую воду и вату. На этом суд оканчивается, и мы, я и солдат, зарываем тело.

Склонив ухо к офицеру и засунув руки в карманы пиджака, путешественник следил за работой машины. Осужденный тоже следил за ней, но ничего не понимал. Он стоял, немного нагнувшись, и глядел на колеблющиеся зубья, когда солдат по знаку офицера разрезал ему сзади ножом рубаху и брюки, так что они упали на землю; осужденный хотел схватить падавшую одежду, чтобы прикрыть свою наготу, но солдат приподнял его и стряхнул с него последние лохмотья. Офицер настроил машину, и в наступившей тишине осужденного положили под борону. Цепи сняли, вместо них закрепили ремни; в первый миг это казалось чуть ли не облегчением для осужденного. Потом борона опустилась еще немного, потому что этот человек был очень худ. Когда зубья коснулись осужденного, по коже у него пробежала дрожь; покуда солдат был занят правой его рукой, он вытянул левую, не глядя куда; но это было как раз то направление, где стоял путешественник. Офицер все время искоса глядел на путешественника, словно пытаясь определить по лицу иностранца, какое впечатление производит на того экзекуция, с которой он его теперь хоть поверхностно познакомил.

Ремень, предназначенный для запястья, порвался – вероятно, солдат слишком сильно его натянул. Прося офицера помочь, солдат показал ему оторвавшийся кусок ремня. Офицер подошел к солдату и сказал, повернувшись лицом к путешественнику:

– Машина очень сложная, всегда что-нибудь может порваться или сломаться, но это не должно сбивать с толку при общей оценке. Для ремня, кстати сказать, замена найдется сразу – я воспользуюсь цепью; правда, вибрация правой руки будет уже не такой нежной.

– Средства на содержание машины отпускаются теперь очень ограниченные. При прежнем коменданте я мог свободно распоряжаться суммой, выделенной специально для этой цели. Здесь был склад, где имелись всевозможные запасные части. Признаться, я их прямо-таки транжирил – транжирил, конечно, прежде, а вовсе не теперь, как то утверждает новый комендант, который только и ищет повода отменить старые порядки. Теперь деньгами, отпущенными на содержание машины, распоряжается он, и, посылая за новым ремнем, я должен представить в доказательство порванный, причем новый поступит только через десять дней и непременно низкого качества, никуда не годный. А каково мне тем временем без ремня управляться с машиной – это никого не трогает.

Путешественник думал: решительное вмешательство в чужие дела всегда рискованно. Он не был ни жителем этой колонии, ни жителем страны, которой она принадлежала. Вздумай он осудить, а тем более сорвать эту экзекуцию, ему сказали бы: ты иностранец, вот и помалкивай. На это он ничего не смог бы возразить, напротив, он смог бы только прибавить, что удивляется в данном случае себе самому; ведь путешествует он лишь с познавательной целью, а вовсе не для того, чтобы менять судоустройство в чужих странах. Но очень уж соблазнительна была здешняя обстановка. Несправедливость судопроизводства и бесчеловечность наказания не подлежали сомнению. Никто не мог заподозрить путешественника в своекорыстии: осужденный не был ни его знакомым, ни соотечественником, да и вообще не располагал к сочувствию. У путешественника же имелись рекомендации высоких учреждений, он был принят здесь чрезвычайно учтиво, и то, что его пригласили на эту экзекуцию, казалось, даже означало, что от него ждут отзыва о здешнем правосудии. Это было тем вероятнее, что нынешний комендант, в чем он, путешественник, теперь вполне удостоверился, не был сторонником такого судопроизводства и относился к офицеру почти враждебно.

Тут путешественник услыхал крик взбешенного офицера. Тот наконец с трудом впихнул войлочный шпенек в рот осужденного, как вдруг осужденный, не в силах побороть тошноты, закрыл глаза и затрясся в рвоте. Офицер поспешно рванул его со шпенька вверх, чтобы повернуть голову к яме, но было поздно – нечистоты уже потекли по машине.

– Во всем виноват комендант! – кричал офицер, в неистовстве тряся штанги. – Машину загаживают, как свинарник.

Дрожащими руками он показал путешественнику, что произошло.

– Ведь я же часами втолковывал коменданту, что за день до экзекуции нужно прекращать выдачу пищи. Но сторонники нового, мягкого курса иного мнения. Перед уводом осужденного дамы коменданта пичкают его сластями. Всю свою жизнь он питался тухлой рыбой, а теперь должен есть сласти. Впрочем, это еще куда ни шло, с этим я примирился бы, но неужели нельзя приобрести новый войлок, о чем я уже три месяца прошу коменданта! Можно ли без отвращения взять в рот этот войлок, обсосанный и искусанный перед смертью доброй сотней людей?

Осужденный положил голову, и вид у него был самый мирный; солдат чистил машину рубахой осужденного. Офицер подошел к путешественнику, который, о чем-то догадываясь, на шаг отступил, но офицер взял его за руку и потянул в сторону.

– Я хочу сказать вам несколько слов по секрету, – сказал он, – вы разрешите?

– Разумеется, – ответил путешественник, слушая его с опущенными глазами.

– Это правосудие и эта экзекуция, присутствовать при которой вам посчастливилось, в настоящее время уже не имеют в нашей колонии открытых приверженцев. Я единственный их защитник и одновременно единственный защитник старого коменданта. О дальнейшей разработке этого судопроизводства я теперь и думать не думаю, все мои силы уходят на сохранение того, что уже есть. При старом коменданте колония была полна его сторонников; сила убеждения, которой обладал старый комендант, отчасти у меня есть, однако его властью я не располагаю ни в какой мере; поэтому его сторонники притаились, их еще много, но все молчат. Если вы сегодня, в день казни, зайдете в кофейню и прислушаетесь к разговорам, вы услышите, наверно, только двусмысленные намеки. Это все сплошь сторонники старого, но при нынешнем коменданте и при нынешних его взглядах от них нет никакого толку, и вот я вас спрашиваю: неужели из-за этого коменданта и его женщин такое вот дело всей жизни, – он указал на машину, – должно погибнуть? Можно ли это допустить? Даже если вы иностранец и приехали на наш остров лишь на несколько дней! А времени терять нельзя, против моей судебной власти что-то предпринимается; в комендатуре ведутся уже совещания, на которые меня не приглашают; даже сегодняшний ваш визит представляется мне показательным для общей обстановки; сами боятся и посылают сначала вас, иностранца… Как, бывало, проходила экзекуция в прежние времена! Уже за день ао казни вся долина была запружена людьми; все приходили ради такого зрелища, рано утром появлялся комендант со своими дамами, фанфары будили лагерь, я отдавал рапорт, что все готово, собравшиеся – никто из высших чиновников не имел права отсутствовать – располагались вокруг машины. Эта кучка плетеных кресел – жалкий остаток от той поры. Начищенная машина сверкала, почти для каждой экзекуции я брал новые запасные части. На виду у сотен людей – зрители стояли на цыпочках вон до тех высоток – комендант собственноручно укладывал осужденного под борону. То, что сегодня делает простой солдат, было тогда моей, председателя суда, почетной обязанностью. И вот экзекуция начиналась! Никаких перебоев в работе машины никогда не бывало. Некоторые и вовсе не глядели на машину, а лежали с закрытыми глазами на песке; все знали: сейчас торжествует справедливость. В тишине слышны были только стоны осужденного, приглушенные войлоком. Нынче машине уже не удается выдавить из осужденного стон такой силы, чтобы его не смог заглушить войлок, а тогда пишущие зубья выпускали едкую жидкость, которую теперь не разрешается применять. Ну а потом наступал шестой час! Невозможно было удовлетворить просьбы всех, кто хотел поглядеть с близкого расстояния. Комендант благоразумно распоряжался пропускать детей в первую очередь; я, по своему положению, конечно, всегда имел доступ к самой машине; я часто сидел вон там на корточках, держа на каждой руке по ребенку. Как ловили мы выражение просветленности на измученном лице, как подставляли мы лица сиянию этой наконец-то достигнутой и уже исчезающей справедливости! Какие это были времена, дружище!

Офицер явно забыл, кто перед ним стоит; он обнял путешественника и положил голову ему на плечо. Путешественник был в большом замешательстве, он нетерпеливо глядел мимо офицера. Солдат кончил чистить машину и вытряхнул из жестянки в миску еще немного рисовой каши. Как только осужденный, который, казалось, уже вполне оправился, это заметил, он стал тянуться языком к каше. Солдат то и дело его отталкивал, каша предназначалась, видимо, для более позднего времени, но, конечно, нарушением порядка было и то, что солдат запускал в кашу свои грязные руки и ел ее на глазах у голодного осужденного.

Рассказ Кафки "В исправительной колонии" был написан в 1914 году и вместе с двумя другими знаменитыми рассказами ("Приговор", "Превращение") вошел в сборник, получивший название "Кары".

Франц Кафка (1883-1924) - немецкоязычный писатель, творчество которого стало ярчайшим явлением в литературе начала XX века. Однако его проза читается нелегко - она необычна, сочетает в себе черты реализма и фантастики, полна абсурда и гротеска.

Личность и судьба

Литературное творчество, которое было для писателя, как сам он говорил, "оправданием существования", так и не принесла ему при жизни ни славы, ни денег. Большая часть его произведений была опубликована лишь после кончины автора.

И судьба Кафки складывалась непросто - сложные отношения с родными, работа, которую он ненавидел и которую все-таки делал хорошо (он был ведущим специалистом, и начальство даже не хотело увольнять его в связи с болезнью), неуверенность в себе, аскетизм и отчуждение в отношениях с окружающими. Несколько раз Кафка был влюблен, но так и не смог создать семью. Его преследовали недуги, которые и привели к ранней смерти.

"Совершенно несуразной птицей" (ведь kavka по-чешски означает "галка") называл сам себя писатель. И продолжал автохарактеристику:

Мои крылья отмерли. И теперь для меня не существует ни высоты, ни дали. Смятенно я прыгаю среди людей... Я сер, как пепел. Галка, страстно желающая скрыться среди камней.

Не случайно общей объединяющей тематикой книг Франца Кафки стал страх. Это ужас человека перед жестокостью и бездушностью внешнего мира, тем более что мир этот часто представлен некими безличными авторитетными силами, бюрократическими машинами - механизмами по своему существу. Причем обстоятельства жизни персонажей и привходящих в нее трудностей настолько невероятны и абсурдны, что чаще всего герои прозы Кафки не способны вызвать у читателя ни сочувствия, ни жалости. Общее чувство отчуждения, одиночества, неясного беспокойства, страха - вот то, что определяет настроение читающего кафкианскую прозу.

В статье мы кратко остановимся на анализе "В исправительной колонии" Кафки, приведем краткое изложение сюжета, расскажем о действующих лицах рассказа.

Начало

В некую исправительную колонию приезжает Ученый-путешественник, которому комендант колонии предложил присутствовать при экзекуции одного солдата, осужденного за непослушание начальству. Событие это, в общем, рядовое, и никого особо не интересует. Да и сам Путешественник принял приглашение скорее из вежливости, чем из любопытства.

Наказание осуществляет специальная машина, которая была изобретена прежним старым комендантом колонии.

Большая часть рассказа - монолог Офицера, который поясняет гостю принципы работы машины и ее устройство. Офицер, бывший когда-то другом прежнего коменданта, так проникся строительством и отладкой этого аппарата, что это стало частью и его жизни. Теперь он говорит о механизме, объясняя все тонкости его устройства, с любовью и знанием дела. Устройство это, даже на взгляд неискушенного в механике путешественника, впрочем, не очень сложно:

Лежак и разметчик имели одинаковую площадь и походили на два темных ящика. Разметчик был укреплен метра на два выше лежака и соединялся с ним по углам четырьмя латунными штангами, которые прямо-таки лучились на солнце. Между ящиками на стальном тросе висела борона.

На борону-то, собственно, и возложено исполнение приговора.

Машина, опускаясь, с помощью специальных зубьев выцарапывает надпись на теле осужденного - это та заповедь, выполнением которой он пренебрег, совершая преступление. Затем тело смещается или переворачивается, и та же процедура выполняется на другом месте. Пытка продолжается в течение двенадцати часов, до тех пор, пока осужденный не умирает.

Достаточно подробно, чтобы можно было себе представить, насколько это жутко, объясняет Офицер суть работы, которую производит механизм:

Возле каждого длинного зубца имеется короткий. Длинный пишет, а короткий выпускает воду, чтобы смыть кровь и сохранить разборчивость надписи. Кровавая вода отводится по желобкам и стекает в главный желоб, а оттуда по сточной трубе в яму.

Так все глубже и глубже пишет она в течение двенадцати часов. Первые шесть часов осужденный живет почти так же, как прежде, он только страдает от боли.

Речь Офицера спокойна и деловита - так автомеханик говорил бы об устройстве автомобиля. Самая большая его ценность - листки с чертежами машины, выполненные рукой Прежнего коменданта. Он показывает их Путешественнику, даже не давая в руки.

Судопроизводство

Дальнейшие пояснения у Путешественника, который вначале из-за палящего солнца и невозможности сосредоточится слушал невнимательно, внезапно вызывают живой интерес.

Невероятными кажутся слова, произнесенные Офицером о судопроизводстве, которое принято в этих местах.

Он сообщает, что, несмотря на молодость, выполняет здесь обязанности судьи. Да, как когда-то и прежний комендант, Офицер теперь в колонии - и судья, и конструктор, и механик. И, по его словам, вынося приговор, он придерживается правила:

Виновность всегда несомненна

Совершенно невозможным с точки зрения как Путешественника, так и читателя, кажется тот факт, что осужденный не узнает ни того, что осужден, ни своего приговора. У него также нет и возможности защиты. Офицер поясняет это совершенно спокойно:

Было бы бесполезно объявлять ему приговор. Ведь он же узнает его собственным телом.

То есть, прочитав выцарапанную машиной надпись на своей коже.

Преступление денщика

Виноват же солдат, который нынче стоял поблизости, в ожидании своего наказания, был в следующем: служа денщиком у капитана, он должен был каждый час, и днем и ночью, отдавать честь перед дверью этого офицера. Но солдат проспал. А когда капитан, застав его спящим, ударил по лицу хлыстом, он

схватил своего господина за ноги, стал трясти его и кричать: «Брось хлыст, а то убью!»

Капитан явился к судье, который не замедлил вынести приговор. Денщика заковали в цепи. Теперь на его теле предстоит появиться надписи «Чти начальника своего!».

А расследование, по словам Офицера, неминуемо привело бы к путанице и проволочкам: ведь нерадивый солдат, если бы его стали допрашивать, врал бы и изворачивался. А будучи изобличенным во вранье, он придумывал бы новую ложь на место старой.

Казнь как зрелище

А когда-то, вспоминает Офицер, каждая казнь была в этих местах событием. На то, как проводится экзекуция, собиралось посмотреть большое общество:

Уже за день до казни вся долина была запружена людьми; все приходили ради такого зрелища, рано утром появлялся комендант со своими дамами, фанфары будили лагерь, я отдавал рапорт, что все готово, собравшиеся - никто из высших чиновников не имел права отсутствовать - располагались вокруг машины. ... Начищенная машина сверкала... На виду у сотен людей комендант собственноручно укладывал осужденного под борону.

Через два часа, - рассказывал Офицер, - в миску у изголовья с преступником накладывали рисовой каши. Ее

осужденный при желании может лизнуть языком. Никто не пренебрегает этой возможностью.

Но на шестом часу у казнимого обычно пропадал аппетит. Вот тогда-то, по словам Офицера, он присаживался и смотрел на то, как наступало "озарение":

Но как затихает преступник на шестом часу! Просветление мысли наступает и у самых тупых. Это начинается вокруг глаз. И отсюда распространяется. Это зрелище так соблазнительно, что ты готов сам лечь рядом под борону. Вообще-то ничего нового больше не происходит, просто осужденный начинает разбирать надпись, он сосредоточивается, как бы прислушиваясь.

Желающих взглянуть вблизи на это, по рассказу Офицера, было столько, что не было никакой возможности удовлетворить их всех. Но на то, как торжествует справедливость, в первую очередь, по распоряжению коменданта, пропускали посмотреть детей.

Восхищенные слова Офицера о том, с какой жадностью ловили все зрители

выражение просветленности на измученном лице, как подставляли лица сиянию этой наконец-то достигнутой и уже исчезающей справедливости,

Воскликнув "О, какие это были времена, дружище!", прочувствованный Офицер даже обнял Путешественника и положил голову ему на плечо.

В конце концов, по прошествии еще шести часов, борона протыкала узника окончательно и сбрасывала в яму.

Разговор

и такого механизированного исполнения приговора в частности,

все-таки предлагает Путешественнику план для того, чтобы изменить к нему отношение нового коменданта. На совещании, которое должно пройти на следующий день, он просит гостю высказаться в поддержку и экзекуций и адской машины. По сути же - в поддержку старого коменданта.

Интересно, что Офицер нисколько не сомневается в согласии гостя, и его отказ звучит для него как гром среди ясного неба. Более того, Путешественник пообещал высказать новому Коменданту свое негативное отношение к местному судопроизводству.

Развязка

После отказа в помощи Офицер поступает неожиданно: он отпускает осужденного и снова вытаскивает из кармана чертежи Старого коменданта. "Будь справедлив!" - написано там на одном из листков. Затем он поднимается на машину, кладет листок с этой заповедью в механизм, который производит надписи, раздевается, при этом бросив мундир с аксельбантами и кортик в яму, и ложится на лежак. Солдат, охранявший осужденного, и сам осужденный привязывают его.

И тут происходит непостижимое: машина включается сама собой. Лежак начинает вибрировать, борона поднимается и опускается, зубцы ранят кожу.

Осужденный, ни слова не понявший из прошлых разговоров (поскольку Офицер общался с Путешественником на языке, который был ему незнаком), решает, что предстоящее наказание Офицера - месть за него, осужденного, от Путешественника. Поэтому бывший денщик злорадно улыбается, глядя на то, что происходит.

Путешественник хотел было прогнать солдата и бывшего осужденного с места самоубийственного поступка Офицера, но тут капот машины сам собой открывается и из него начинают вываливаться шестерни. Борона перестает писать, она только глубже насаживает тело на зубья. Это уже не медленная пытка, а убийство. Тело, проткнутое насквозь, висит над ямой.

В кофейне

Заключительная страница рассказа Кафки "В исправительной колонии" описывает, как Солдат и Осужденный привели Путешественника к месту, где был похоронен Прежний комендант. Поскольку священник отказал ему в месте на кладбище, похоронили его под одним из столов в старой кофейне.

Иностранный гость смог рассмотреть даже надгробие.

Это был простой камень, достаточно низкий, чтобы столик мог его спрятать. На нем очень мелкими буквами была сделана надпись. Путешественнику пришлось стать на колени, чтобы ее прочесть. Надпись гласила: «Здесь покоится старый комендант. Его сторонники, которые сейчас не могут назвать своих имен, выкопали ему эту могилу и поставили этот камень. Существует предсказание, что через определенное число лет комендант воскреснет и поведет своих сторонников отвоевывать колонию из этого дома. Верьте и ждите!»

Окружающим эта надпись и предсказание кажутся забавными.

Путешественник отправляется в порт, чтобы сесть на лодку и покинуть остров, где находится колония. Солдат и Осужденный хотели бы уплыть вместе с ним, но не успевают.

Таково краткое содержание "В исправительной колонии" Кафки.

Герои

Они не имеют обычных имен, так как предельно функциональны и необходимы автору для создания общей картины. Эти персонажи - Путешественник (он слушает), Офицер (дает пояснения о работе машины), Осужденный (которому предстоит быть казненным), Солдат (охраняющий его). То есть в рассказе "В исправительной колонии" действующих лиц всего четыре.

Можно было бы добавить, что незримо присутствует в повествовании и Старый комендант исправительной колонии, к моменту начала событий уже умерший.

Толкование

Книги Франца Кафки вряд ли могут быть подвергнуты безапелляционному толкованию. То же и с данным рассказом. Например, объясним его так.

Священник, отказывая Прежнему коменданту в месте для погребения, выражает общее отношение к нему и его деятельности. Однако казни-пытки продолжились и после смерти этого начальника. И даже новая власть, исключая создание мелких бюрократических помех, сделать с этим ничего не может. Порядок судопроизводства и наказания словно заведен здесь раз и навсегда. Он - выше, чем разум и обычный, поддающийся осмыслению, порядок вещей. Никто не в силах изменить его. Об этом сообщает и надпись, сделанная на надгробии.

Таким образом, центральная проблема и смысл "В исправительной колонии" Кафки - в неразумной, нерациональной и могущественной судебно-правовой власти. Даже погибая, она оставляет за собой право противостоять новому.

Хотя самое светлое в рассказе - это эпизод с саморазрушением машины. Когда хозяин ее сознательно пошел на смерть, начала разваливаться и она сама. Напоследок она сделала для своего хранителя все, что смогла: вместо того, чтобы мучиться, умирая в течение 12 часов, как это всегда происходило до него, Офицер погибает быстро.

«Вот кого мне жаль», - произносит неумолимый судья в новелле-притче «Стук в ворота». «При этом, - пишет Кафка, - он явно подразумевал не нынешнее мое положение, а то, что меня ожидает... Вдохну ли я когда-нибудь иной воздух, кроме тюремного? Вот основной вопрос, который встает передо мной, вернее, встал бы, если бы у меня была малейшая надежда на освобождение».

Чувство обреченности, загнанности, затравленности, безнадежности и бессмысленности бытия, одиночество в толпе, бессмысленная служба, отчужденность от семьи - вот что составляет мир Кафки, писателя и человека.

Его талант не был замечен современниками, хотя литературный вклад Кафки оценили известные писатели того времени: Р. Музиль, Г. Гессе, Т. Манн. Он чувствовал себя изгнанником, бездомным и неприкаянным. Судите сами, как мог себя чувствовать еврей, говорящий и пишущий на немецком, живущий в Праге, которая тогда входила в состав Австро-Венгерской империи. Если вдуматься, то в этом уже кроются зачатки трагедийного мироощущения Кафки. Один из его немецких биографов писал: «Как еврей он не был своим среди христиан. Как индифферентный еврей... он не был своим среди евреев. Как человек, который говорит по-немецки, он не был своим среди чехов. Как еврей, что говорит по-немецки, он не был своим среди немцев. Он был голый среди одетых. Как служащий по страхованию рабочих он не целиком принадлежал к буржуазии. Как бюргерский сын - не совсем к рабочим. Но и писателем он не был, потому что отдавал свои силы семье. Он жил в своей семье больше чужим, нежели кто-нибудь чужой». Невольно напрашивается параллель: Кафка и Грегор Замза, непохожий на остальных людей, чуждый в семье, не понимаемый родными. Конечно же, произошло «превращение» мальчика из обычной еврейской семьи, среднего чиновника в великого писателя, который опередил своих современников и потому был не понят и не принят ни в своей семье, ни своим временем.

Необычную, сложную, противоречивую особенность писателя создала сама жизнь. Он был свидетелем страшных, разрушительных мировых событий. В своей короткой жизни он успел стать очевидцем первой мировой войны, краха Австро-Венгерской империи, отчетливо почувствовал подземные толчки революций. «Война, революция в России и беды всего мира представляются мне полноводьем зла. Война открыла шлюзы хаоса».

На уроках учителю необходимо дать основные факты биографии писателя и ввести учащихся в кафкианскую атмосферу.

Франц Кафка родился в Праге 3 июля 1883 г. Его отец - Герман Кафка -вначале был мелким торговцем, затем, благодаря упорству и удачной женитьбе, сумел основать свое собственное дело в Праге (торговля галантерейным товаром). Сам Кафка считал себя наследником по материнской линии, которую представляли талмудисты, раввины, выкресты и безумцы. В 1893-1901 гг. он посещает гимназию. В 1901 г. поступает в Пражский университет, вначале изучает химию и германистику, затем - по настоянию отца - переключается на юриспруденцию. После университета занимается страхованием от несчастных случаев, работая в частном страховом бюро. Служба, заканчивающаяся в 14 часов, давала возможность заниматься литературой. Не случайно начало деятельности Кафки-чиновника практически совпадает с дебютом Кафки-писателя. «Свободным художником» он так никогда и не станет, хотя мечтать об этом будет постоянно. «Писательство и все с ним связанное - суть моей небольшой попытки стать самостоятельным, это проба побега.... Я пишу ночами, - признавался он, - когда страх не дает мне уснуть». Не оттого ли так сумрачны, столь мрачны, столь темны его произведения? «Я всегда буду внушать ужас людям, а больше всего - себе самому» - таково страшное признание писателя. 11 декабря 1912 г. он держал в руках свою первую книгу, сборник рассказов, которую он с посвящением подарил своей невесте Фелиции Бауэр.

Известный литературовед Б. Л. Сучков так определял место ранних произведений автора в его творчестве: «Уже первые его произведения... несли в себе зародыши неизменно тревоживших и терзавших его воображение важных и дорогих для него тем, которые в своих произведениях зрелой поры он лишь варьировал, сохраняя постоянную приверженность рано обозначившейся проблематике своего творчества. Первые его новеллы и притчи обнаружили стремление Кафки придавать неправдоподобным ситуациям внешнюю правдоподобность, облекать парадоксальное содержание в нарочито прозаичную, обыденную форму с тем, чтобы происшествие или наблюдение, не поддающееся реальному обоснованию, выглядело достовернее и правдоподобнее, нежели доподлинная правда жизни».

Кафка обращается к жанру романа. Он пытается изобразить жизнь современного ему американского мегаполиса, хотя никогда не был в Америке, чудовищную технизацию жизни, потерянность и заброшенность человека в этом мире. Роман «Америка» останется незавершенным, но будет издан через три года после смерти писателя. Параллельно с работой над романом писались его знаменитые новеллы «Превращение», «Приговор», «В исправительной колонии».

В 1914 году он начинает работу над романом «Процесс», который тоже останется незавершенным, как отмечает В. Н. Никифоров, «программно незавершенным», потому что процесс, по устному замечанию самого автора, вообще не мог достичь высших инстанций. Таким образом, роман как бы переходит в бесконечность. И это произведение также будет опубликовано после смерти писателя. Кстати, интересно знать, что многие исследователи Кафки видят в «Процессе» реминисценции «Преступления и наказания» Достоевского. Кафка в «Процессе» применяет тот же прием, что и в первом романе «Америка»: взгляд на мир исключительно через сознание героя. Количество версий в истолковании романа громадно. Но полноценного ответа нет до сих пор. Является ли роман предсказанием нацистского террора, концлагерей, убийства? Возвещает ли «Процесс» тоску по утраченному душевному покою, желание освободиться от чувства вины? Может быть, «Процесс» - это только сон, кошмарное видение? Абсурдность ситуации и в том, что герой сам себе назначает срок явки в суд и судья именно к этому времени ждет его и т.д. Возможно, персонаж страдает манией преследования. Ни одна версия не охватывает весь роман целиком, не обнимает всего подспудного смысла.

После романа в свет выходят маленькие рассказы: «Отчет для академии», «Шакалы и арабы», «У врат закона» и другие. Г. Гессе дает следующее толкование притчам и маленьким новеллам Кафки: «Вся его трагедия - а он весьма и весьма трагический поэт - есть трагедия непонимания, вернее, ложного понимания человека человеком, личности - обществом, бога - человеком». Его рассказы этих лет - свидетельство выросшего интереса Кафки к параболической форме (здесь уместно будет повторение с учащимися этого понятия - Авт.).

1917 год был насыщен событиями в личной жизни писателя: вторая помолвка с Фелицией Бауэр (Кафка не закончил ни один роман - ни в литературе, ни в жизни), занятия философией, увлечение, в частности, Кьеркегором, работа над афоризмами.

4 сентября у него установили туберкулез, и с этого момента Кафка будет брать долгосрочные отпуска в бюро и много времени проводить в санаториях и лечебницах. В декабре вторая помолвка была также расторгнута. Теперь была веская причина - подорванное здоровье. В 1918-1919 гг. творческая работа практически сведена к нулю. Исключением является только «Письмо к отцу», письмо, не дошедшее до своего адресата. Критики Кафки относят этот документ к попытке автобиографического исследования.

Двадцатый год - это работа над романом «Замок», который тоже, и это уже понятно, останется незавершенным. Роман этот является абсолютно антиисторическим, здесь нет намека на время и место, упоминание об Испании или Южной Америке звучит диссонансом ко всему произведению, становится нонсенсом.

Здоровье Кафки ухудшается, в 1921 году он пишет первое завещание, где просит М. Брода, своего душеприказчика, уничтожить все рукописи. Милене Есенской, другу и последней безнадежной любви Франца Кафки, он отдает дневники, которые она должна уничтожить после смерти автора. В 1923-1924 гг. его последняя невеста сожжет по требованию Кафки у него на глазах часть рукописей. Ф. Бауэр уедет в начале второй мировой войны в Америку и увезет с собой свыше 500 писем Кафки, долго будет отказываться их печатать, а потом продаст в дни нищеты за 5 тысяч долларов.

Последний сборник, над которым работал Кафка перед смертью, будет называться «Голодарь». Писатель читал корректуры этого сборника, но при жизни его не увидел. Последний сборник - это своеобразное подведение итогов, центральная тема рассказов - размышления о месте и роли художника в жизни, о сути искусства. В письме к Броду он говорит о своем писательстве как о «служении дьяволу», так как в основе его лежат «суетность» и «жажда наслаждений».

Еще одна сторона творчества Кафки - создание афоризмов. Всего их, в конечном счете, оказалось 109. Публиковать их он не собирается, но М. Брод собирает все афоризмы, нумерует, дает заглавие «Размышления о грехе, страдании, надежде и об истинном пути» и публикует впервые в 1931 году. Обзор творчества автора будет неполным, если не сказать о его дневниках. Писал он их, правда, нерегулярно, в течение 10 лет. Многие записи интересны тем, что являются почти готовыми новеллами.

Франц Кафка умер 3 июня 1924 года в санатории под Веной, похоронен в Праге, на еврейском кладбище.

Знакомя учащихся с биографией Кафки, учитель подчеркивает трагизм его жизни и пессимизм его взглядов.

После кратких сведений о биографии автора есть смысл погрузить учащихся в кафкианский мир с помощью притчи «Железнодорожные пассажиры», потому что, на наш взгляд, трагичность мироощущения Кафки, его концепция мира и человека, показ краха системы ценностей этого мира лучше всего ощущается в данной притче.

Необходимо отметить, что Е. В. Волощук в № 5-6 журнала «Всесвітня література» дан подробный анализ указанной притчи, поэтому нет необходимости повторять пройденное.

Дополнить этот анализ можно только предложением рассмотреть стилистическую нагрузку существительных, их огромную смысловую роль в притче.

Каждое существительное имеет несколько толкований, что доставляет ребятам радость открытия. В классе создается поисковая атмосфера, когда каждый пробует себя в сложнейшем испытании - проникнуть в мир Кафки (текст притчи лежит перед каждым учеником на парте).

Заканчивая анализ притчи, учитель предлагает учащимся подумать, каким образом афоризм Кафки, а именно: «Есть цель, но нет пути, то, что мы называли путем, - это промедление», - соотносится с основной мыслью притчи «Железнодорожные пассажиры».

Обобщая сказанное, учитель концентрирует внимание учащихся на экзистенциальном видении автора. Уместным будет повторить, что же такое экзистенциализм, сделать записи в тетради, соотнести записанное с тем, что учащиеся узнали на уроке. Предлагается следующая запись: «Экзистенциализм (от лат. еxistentiа - существование) - течение модернизма, возникло в предвоенное время и получило развитие после Второй мировой войны. Экзистенциализм связан с одноименной философской теорией и основан на ее постулатах. Экзистенциалисты изображали трагизм существования людей в мире. Всеобщий хаос, запутанный клубок проблем, случайностей, абсурда своего существования человек не мог постичь и познать, утверждали они. Все зависит от судьбы, фатума, и это с особенной силой проявляется в так называемых «пограничных» ситуациях, то есть особенно критических, таких, что ставят человека на границе между жизнью и смертью, причиняют невыносимо тяжкие страдания, подтверждая, что цель человеческого существования - смерть, а сам человек есть частица жестокого и бессмысленного мира, чужой для всех, одинокий и непонятый». Кьеркегор, которого с таким тщанием изучал Кафка, утверждал, что не может быть и речи об осмыслении человеком действительности, потому что он ограничен в своих возможностях, и что мудрость его состоит в обращении к Богу и понимании собственной ограниченности и ничтожности. Жизнь человека - «это существование для смерти».

Но теория экзистенциализма базируется не только на этих утверждениях. Главной мыслью экзистенциалистов есть следующая, высказанная Сартром: «Экзистенциализм - это и есть гуманизм». Одинокий человек сосуществует с такими же, как и он сам. То есть жизнь есть сосуществование равноправных личностей, перед лицом Бога все равны, все обречены, поэтому долг каждого - помогать себе подобным. Суть человеческого существования - в гуманизме, утверждали приверженцы данной философии.

Эта философская теория исполнена сочувствия к человеку, желания помочь ему сориентироваться в сложном и жестоком мире, она помогает понять истину, противостоять злу, насилию, тоталитарному мышлению.

Теперь более понятным для учащихся будет идейно-тематическое содержание одной из новелл Кафки - «В исправительной колонии» (предполагается, что старшеклассники ознакомились дома с этим произведением).

Итак, мы начинаем работу над новеллой Кафки «В исправительной колонии». Необходимо отметить, что проблема власти, насилия над личностью интересует писателя в философском, общечеловеческом смысле, в его произведениях власть всегда безлика, однако вездесуща и непреодолима, непобедима. Это власть системы. Многие критики утверждают, что Кафка в некотором смысле напророчил, а вернее, прозорливо предвидел появление фашизма и большевизма (романы «Процесс», «Замок», новелла «В исправительной колонии» и др.). Власть всегда алогична, потому что она власть и не снисходит до объяснения логики своих поступков. Власть, по Кафке, всегда воплощение зла и абсурда.

Г. Гессе назвал «В исправительной колонии» шедевром автора, «который к тому же стал непостижимым мастером и повелителем царства немецкого языка».

Учитель сообщает, что творческий метод Кафки - магический реализм, и обращает внимание учащихся на запись, сделанную заранее на доске:

«Одна из основных сторон магического реализма - сплав фантастического и реального. Невероятное происходит в будничной, тривиальной обстановке. Вторжение фантастического, вопреки традиции, не сопровождается яркими эффектами, а подано как обыкновенное событие. Создание особенной художественной действительности - фантастической - есть способ познания и отображения глубинного, скрытого смысла явлений реальной жизни».

Учащимся предлагается в результате работы над текстом доказать принадлежность новеллы «В исправительной колонии» к магическому реализму.

Анализ уместнее всего начать с вопросов о месте и времени происходящих событий.

Как вы думаете, почему нет точной датировки событий, не указано географическое расположение колонии?

Как же Кафка описывает место нахождения колонии? Найдите соответствующую цитату. Почему автор подчеркивает замкнутость пространства колонии? Где мы уже встречались с «островным» расположением основного места событий произведения? («Робинзон Крузо» Д. Дефо, «Повелитель мух» Г. Голдинга, «Как один мужик двух генералов прокормил» М. Салтыкова-Щедрина, «Сорок первый» Б. Лавренева, «Мы» Е. Замятина и др.) Зачем автору необходима оторванность места событий от жизни? Как проблема замкнутого пространства помогает автору лучше раскрыть свою мысль? Зачем дана фигура путешественника?

(Учащиеся в ходе беседы приходят к мысли, что, во-первых, замкнутость пространства помогает провести писателю «эксперимент» над героями в чистом виде. Остров, или (в новелле) «долина, замкнутая со всех сторон голыми косогорами», - своеобразная колба, в которой протекают без помех «химические реакции», и мы, читатели, имеем возможность наблюдать за опытом, который ставит писатель. Во-вторых, возникающая тема колонии, насилия, давления на человека приводят старшеклассников к мысли о сути тоталитаризма, ограждающего себя от жизни, от постороннего влияния, потому что тоталитаризм боится света и открытости. Тоталитарная система - система закрытая, замкнутая, опускающая «железный занавес» у своих границ, потому что боится сопоставления, за которым следует осмысление ее сути.

Путешественник - единственное связующее звено между колонией и миром. Тем больший интерес вызывают его реакции на все происходящее).

Итак, основная мысль притчи угадана: протест против насилия, уничтожения человеческой личности, деформации души, порабощения человека человеком.

Недаром символом колонии стал аппарат для экзекуций. (Читаются строки, дающие описание машины пыток). Что интересно, Кафка дает формулу действия любого аппарата насилия: сначала он «действует вручную», потом «совершенно самостоятельно» и, в конце концов, когда «последняя шестеренка выпадает», машина «разваливается». В этом весь ужас и обреченность любого аппарата подавления.

Покажите жестокость и абсурдность отношений в колонии, расскажите о ее законах, другими словами, составьте моральный кодекс этого «закрытого» общества.

(На примере жизни осужденного учащиеся делают вывод о чувстве вины, которое воспитывает в каждом мораль колонии. «Виновность всегда несомненна», - утверждает офицер.)

Естественно, что система «правосудия» стоит на страже тех, кто находится у власти. Учащиеся дают характеристику законам, судопроизводству и судебным исполнителям в исправительной колонии.

Теперь не кажется странным, что судебное разбирательство не предусмотрено, что вина одного устанавливается со слов другого, что осужденные не знают о предстоящей казни, что у них нет защитника, что они не ведают о вынесенном им приговоре. Зачем? Осужденные узнают это потом, «собственным телом», они «разберут приговор своими ранами».

Страшно то, что аппарат всегда в крови, но это, по мысли Кафки, и будет причиной его разрушения. Офицер сетует: «Большая загрязненность - его недостаток».

Учитель вместе с учащимися приходят к выводу о пророческом начале кафкианского наследия. Гений Кафки предвидел и будущую систему сталинизма, и гитлеровский «рай». Он понял, чем страшны единовластные «коменданты», которые сами являются и «солдатами, и судьями, и конструкторами, и химиками, и чертежниками». Автор новеллы-притчи прекрасно понимал, что «структура колонии целостна», что изменить существующий порядок неимоверно тяжело и что для этого потребуется очень много лет. Но Кафка предвидел также и крах любой тоталитарной системы, потому что в ней заложен механизм самоуничтожения.

Но... повторим еще раз за героем Кафки: новые поколения «никак не смогут изменить старый порядок, по крайней мере, в течение многих лет». Зададимся же вопросом: почему? Что обеспечивает жизнеспособность мертвящего порядка?

Он контролирует мысли, он посягает на свободу мысли. И в этом его величайшее зло, и в этом его величайшая сила. Почему тоталитарное советское государство просуществовало более 70 лет? Почему так сильно было фашистское правление в Германии? Одним из ответов будет: власти добились единомыслия. В таких обществах все - жертвы: и начальники, и подчиненные, и палачи, и осужденные. Об этом также повествует нам притча «В исправительной колонии».

Рассмотрим образ офицера. Кто он? Какова его система ценностей? Поспешный ответ будет правильным, но недостаточным. Офицер, конечно же, винтик этого аппарата насилия, машины пыток. Удивительным является его трогательное, восхищенное отношение к детищу коменданта. Он глядит на аппарат не без любования, с великим усердием выполняет все работы по обслуживанию механизма, он особый приверженец «целостной системы». Офицер жесток и не знает жалости к осужденному. С восторгом говорит он о муках пытаемого как о «соблазнительном зрелище», он называет «судом» убийство. Он человек, ни разу не усомнившийся в нормальности заведенного комендантом порядка. Его преданность лично бывшему коменданту и прежней системе не знает границ.

Но почему нам так жаль человека, принявшего добровольно смерть от того чудовища, которое он так любовно обхаживал и к которому привязал себя сам? Почему палач (читай, судья, в системе ценностей колонии) становится жертвой? Почему так восхищен путешественник поведением офицера перед добровольной казнью? Он считает долгом высказать офицеру следующее: «Честная ваша убежденность меня очень трогает». Путешественник видит в этом монстре, поглаживающем орудие убийства, человека по существу честного и мужественного, выполняющего свой долг как он его понимает.

В тетради у старшеклассников появится такое равенство:

ОФИЦЕР = СУДЬЯ = ПАЛАЧ = ЖЕРТВА

Никто не может спастись от давления тоталитарной машины, которая сплющивает и уродует души.

Мы жалели осужденного до тех пор, пока ему грозила опасность, но как же он гадок, когда мстительно ждет гибели офицера, отказывается помочь его спасти, на лице его застывает «широкая беззвучная улыбка» одобрения происходящего. Теперь осужденный становится пособником аппарата.

ОСУЖДЕННЫЙ = ПАЛАЧ

В тоталитарном обществе все обречены, между людьми возникает чувство родства, так как все они имеют общую судьбу. Солдат и осужденный одинаково голодны (мы это видим, когда солдат долизывает за осужденным тарелку с рисом), одинаково бесправны, забиты, унижены. Недаром, когда отменили казнь осужденного, солдат и тот, кого он раньше охранял, подружились. Они шутят, играют, спорят.

Мир тоталитаризма, с одной стороны, уничтожающе логичен, а с другой -предельно абсурден. В романе Оруэлла «1984» это предельно четко сформулировано в лозунгах Старшего брата: «Война - это мир», «Свобода - это рабство», «Незнание - сила». И, конечно же, пытать людей будут только в министерстве любви. В министерстве же правды уничтожают и фальсифицируют реальность. Такова логика абсурда.

Как реагирует мир на сосуществование с тоталитарными режимами? Понять это нам помогает путешественник. Думается, что учащимся будет небезынтересно проследить за меняющимися оценками происходящего у путешественника. В этом, суммируя ответы учащихся, говорит учитель, гениальное предвидение Кафки. Точно так же мир смотрел на образование молодой Республики Советов, на приход к власти фашистов. Мир не видел угрозы для себя в страшных режимах, не понял, что язва эта - моровая, что опухоль дает метастазы. «Путешественник думал: решительное вмешательство в чужие дела всегда рискованно. Вздумай он осудить... эту экзекуцию, ему бы сказали: ты иностранец, вот и помалкивай... Это как-никак исправительная колония, здесь необходимы особые меры и приходится строго соблюдать военную дисциплину». Но как же спешит из этого царства «справедливости» путешественник, замахивается на солдата и осужденного, чтобы они отстали, потому что хочет поскорее уехать, хочет избавиться от любых воспоминаний об этой проклятой колонии.

Кафка был бы непоследователен, если бы не заметил еще одну страшную особенность тоталитарных режимов: их возвращения ждут с нетерпением бывшие жертвы этой системы.

Офицер справедливо замечает, что при новом коменданте, который куда гуманнее прежнего, «все сплошь сторонники старого». Они бедны, голодны, они воспитаны в преклонении перед силой и поэтому не знают, что делать со свободой, которую им предлагает новая власть. Недаром надпись на могиле бывшего вождя, то есть коменданта колонии, гласит (кстати, не напоминает ли нам могила в кофейне Мавзолей на Красной площади?): «Существует предсказание, что через определенное число лет комендант воскреснет и поведет своих сторонников отвоевывать колонию из этого дома. Верьте и ждите!». От этого предсказания действительно становится страшно. Не столько пугает жуткая машина для экзекуций, сколько возможность ее восстановления.

Учитель, заканчивая обсуждение и анализ новеллы, возвращает старшеклассников к вопросу о магическом реализме и просит раскрыть его суть на примере новеллы «В исправительной колонии».

Нам кажется, урок будет незавершенным, если в классе не прозвучат свидетельства о том, что описание тоталитарного аппарата - это своеобразная традиция мировой литературы. Как тут не вспомнить Машину Благодетеля из романа Е. Замятина «Мы»? Дж. Оруэлл в статье о замятинской Утопии писал, что казни там стали делом привычным, они совершаются публично, в присутствии Благодетеля и сопровождаются чтением хвалебных од в исполнении официальных поэтов. В новелле казни происходят при огромном стечении народа, и детям, в назидание, уступают первые ряды. Оруэлл называет Машину джинном, которого человек бездумно выпустил из бутылки и не может загнать назад.

В самом романе Оруэлла «1984» роль машины исполняет комната № 101.

Машина - государственный аппарат для внедрения в мозг, в душу, в тело заповедей государства (колонии), коменданта (Старшего брата, Благодетеля) для уничтожения свободомыслия, личности. В романе Нарокова «Мнимые величины» большевик Любкин в экстазе кричит: «Людям в мозг, в сердце и в шкуру вколачивают такое сознание, что ты не только не можешь чего-нибудь своего хотеть, но даже и не хочешь хотеть! Настоящее в том, чтобы 180 миллионов к подчинению привести, чтобы каждый знал: нет его! Его нет, он пустое место, а над ним все». И, конечно же, говорить о тоталитарной системе нельзя, не вспомнив великого борца против антигуманного режима А. Солженицына, его уничтожающие характеристики тоталитарного общества, государственного аппарата подавления, уничтожения людей.

Думается, что выводы из этого урока каждый сделает самостоятельно, потому что невозможно на уроке увидеть все смысловые пласты новеллы Кафки, у каждого, несомненно, будут свои ассоциации, догадки, реминисценции. Многое останется нераскрытым. Это не страшно. Пусть ученики теперь сами, заинтересовавшись Кафкой, откроют страницы его произведений. Одно должно быть усвоено всеми - трагизм и величие мира Кафки.