На время наступило затишье. Все ели с видимым удовольствием рыбу и запивали ее белым хорошим вином. И Володя и Петя то и дело наполняли рюмки гостям, не забывая и своих. Многие хвалили и рыбу и подливку, и даже его превосходительство, большой обжора и знаток в еде, высказал одобрение, чем привел в большой восторг радушную хозяйку. После рыбы разговор сделался громче я оживленнее. И его превосходительство, и обиженный брат Сергей, и полковник, не говоря уже о молодежи, все немножко подпили, раскраснелись и были в веселом, добродушном настроении. Никс уже уверял Вавочку, что она красавица и свела его с ума, и не обращал ни малейшего внимания на строгие взоры Тонечки, точно и не ждал вечером доброй порции сцен. Полковник с пафосом говорил брату Сергею, как он любит милых родных, и утешал брата, что он, наверное, к Новому году будет генералом.
– Правда, брат, свое возьмет… Будь покоен!
У многих дам, после рюмки-другой вина, алели щеки и блестели глаза. И Саша Пинегин был в радостно-возбужденном настроении и ласково и нежно разговаривал с Раисой. Женечка и Леночка весело болтали о нарядах, театре и мужчинах. Володя рассказывал глупые анекдоты, и Манечка заливалась, приводя в негодование тетю-уксус, которая, несмотря на несколько рюмок вина, имела все-таки обиженный вид и не без зависти высчитывала, во сколько мог обойтись такой обед и что стоят такие вина. Одна только Катенька капризно молчала, думая о близком ужасе родов, да гимназистка Люба сидела дичком, о чем-то задумавшись, на дальнем конце стола.
Когда после жаркого подали шампанское и розлили по бокалам, разговоры мгновенно смолкли, и в столовой наступила торжественная тишина. Все взоры невольно устремились на Раису и Сашу Пинегина. И оба они несколько смутились, особенно Раиса, точно в ожидании чего-то мучительного.
Но для чего же и был этот обед?
И Олимпиада Васильевна, торжественная, радостная и взволнованная, поднялась и дрогнувшим голосом произнесла:
– За здоровье невесты и жениха!
Умиленная, со слезами на глазах, Олимпиада Васильевна обняла невесту, осторожно отводя руку с бокалом, чтоб не облить ее платья. Она крепко поцеловала ее, осенила крестом и, отхлебнув шампанского, шепнула:
– Милая… дорогая… Мой Саша так вас любит. Любите и вы моего голубчика!
И она снова притянула к себе Раису и снова трижды поцеловала.
Подошел сын, и повторилась та же трогательная сцена.
Затем все шумно поднялись с мест и поздравляли жениха, невесту и мать. Пили много шампанского и провозглашали тосты. Полковник крикнул: «Горько, горько!» – и Пинегин поцеловал некрасивую, стыдливо зардевшуюся девушку при общих радостных восклицаниях. Под конец обеда его превосходительство произнес маленький спич, в котором, между прочим, сказал, какой честный, славный и добрый Саша Пинегин.

Говорил и полковник, говорил и Жорж, говорил и Володя. Во всех этих речах было много самых горячих пожеланий.
Саша Пинегин, несколько опьяневший, слушал все это, благодарил и чувствовал, что где-то, в глубине его души, снова поднимается презрение и к самому себе, и к этим излияниям. И ему показалось, что его заживо хоронят во всей этой атмосфере лицемерия и пошлости… Он взглянул на кроткие, любовно глядевшие на него глаза некрасивой девушки, и в голове пробежала мысль: «Еще не поздно… Можно отказаться!»
Но он решительно отогнал от себя шальную мысль, налил шампанского и, обратившись к невесте, сказал:
– За наше счастье, Раиса!
И выпил залпом бокал.
– А где же Люба? Отчего ее нет? – спросил он.
Кто-то сказал, что она не совсем здорова и вышла из-за обеда.
Наконец обед был кончен, и все перешли в гостиную. По просьбе Олимпиады Васильевны, слышавшей от сына, что Раиса хорошая музыкантша, она села за фортепиано и стала играть.
Пинегин незаметно вышел из гостиной, прошел в комнату матери, думая, что Люба там. Но ее там не было, а был полковник. Он был сильно навеселе.
– Ну, голубчик Саша, и умница же ты, – заговорил он слегка заплетающимся голосом, – я всегда говорил, что ты умен, но все-таки не ожидал этого… Не о-жи-дал. Гениально! И как это ты, шельмец, обработал такую богачку… Небось заговорил ее… Ловко!.. Ай да молодчина!
И, хитро подмигивая глазом, полковник продолжал:
– А все-таки, милый, послушай моего совета… Неровен час… Мало ли, друг, что может быть в будущем… ты ведь красивый… и все такое… одним словом, мужчина…
– Какой же совет вы хотите дать, дядя?
– Переведи-ка на свое имя половину состояния. Она, голубушка, добрая… Сейчас видно, на все пойдет… простыня… Я ведь любя, по-родственному советую… Право, переведи… Так-то будет спокойнее… Впрочем, я, быть может, напрасно советую… Ты ведь и сам смекнул, а?..
Пинегин выбежал из комнаты, оставив полковника в недоумении. В коридоре его встретила Люба и, стремительно подбежав к нему, проговорила негодующим голосом:
– Дядя Саша, и вам не стыдно?
И, заглушая рыдания, убежала в комнаты.

В одиннадцатом часу жених и невеста уехали от Олимпиады Васильевны после самых ласковых проводов и сердечных пожеланий. Все родственники наперерыв звали их к себе. Тетушка Антонина Васильевна взяла слово, что они приедут к ней обедать во вторник. Дядя Сергей и тетя-уксус выразили надежду, что Саша и Раиса Николаевна навестят и их, и с обычным своим обиженным видом звали в среду вечером на чашку чая в их «скромной обители». А Вавочка объявила, что рассердится, если милая Рая, как уж она по-родственному называла Раису, не приедет с женихом к ней на пирог в пятницу.
– Мой голубчик Гога именинник, – пояснила она. – Вы не знаете, Рая, кто такой Гога? Это мой милый муж, который плавает и скучает без своей Вавочки.
В прихожей подвыпивший полковник с особенной нежностью облобызал племянника и шепнул ему на ухо:
– Не забудь, Саша, что я тебе говорил, родной. Так-то оно лучше!
И, обратившись затем к Раисе, восторженно шепнул ей, подмигивая осоловевшими глазками на Пинегина:
– Добруша ваш Саша, милая Раиса Николаевна! Ах, какой добруша! Простыня человек!
Пинегин молча сидел в карете с Раисой в мрачном и подавленном настроении человека, еще не справившегося окончательно с совестью. Несмотря на доводы услужливого ума, она все-таки давала о себе знать.
Все эти любезности родственников, которые видимо приветствовали его подлость, как возрождение, этот наивный восторг захмелевшего дяди-полковника перед умом и ловкостью племянника вместе с откровенным советом ограбить Раису, – еще с большей наглядностью оттеняли его позор. А этот резкий, вырвавшийся из глубины возмущенного сердца упрек, это подавленное рыдание оскорбленной души еще стояли в его ушах. Во всей компании родственников только одна пятнадцатилетняя Любочка отнеслась с негодованием к его женитьбе, и, однако, этот единственный протест испортил Пинегину весь вечер и теперь еще вызывает краску стыда на его лице, напоминая снова то, что он хотел бы забыть: тот обман, каким он приобрел сперва доверие и потом любовь невесты.
И он все это проделал в течение трех месяцев с начала их знакомства, когда с мастерством охотника затравливал кроткое, доверчивое создание, играя на струнах ее отзывчивого, благородного сердца и будя в страстной девушке чувственные инстинкты. Все это было. И эти горячие речи об идеалах, о служении ближним. И это возмущение людской подлостью и игра в благородство. И эти чтения вдвоем… Это тонкое, ловкое ухаживанье, разговоры о сродстве душ! Сколько лжи и лицемерия, чтобы влюбить в себя эту некрасивую миллионерку и сделаться ее идолом!
Такие, не особенно приятные, воспоминания опять пронеслись в голове молодого человека и омрачили его лицо, но не поколебали принятого решения. Миллионы манили своей обаятельной силой и обещанием счастья, являясь сами по себе красноречивым оправданием подлости. Из-за них стоит ее сделать. Не он, так другой подберется к этим миллионам. И, наконец, мало ли людей женятся так, как он.
«Во Франции это – обычное явление», – почему-то вспомнил Пинегин и по какой-то странной ассоциации идей вдруг подумал, что Бэкон был взяточник…
Да, наконец, ведь он и привязан к Раисе.
Эта мысль внезапно обрадовала молодого человека. Он старался теперь даже убедить себя, что любит эту «милую, кроткую девушку» и что она вовсе уж не так дурна собой, как ему казалось раньше. И все сегодня находили ее симпатичной и восхищались ее глазами. Действительно, прелестные глаза!.. Да, он будет ее любить и сделает ее счастливой, хотя бы из чувства благодарности и за ее любовь и за ее миллионы, благодаря которым он станет независим.
«А какой, однако, мерзавец этот полковник! Что советует? Перевести половину состояния!» – подумал в ту же минуту Пинегин.
И, незаметно для него самого, мысли его остановились на предложении «мерзавца» и на мгновение овладели им. С чувством отвращения поймал он себя на этих мыслях и взглянул на невесту. Молчать счастливому жениху было неудобно. Надо заговорить.
Раиса сидела, прижавшись в углу кареты, с закрытыми глазами, тоже безмолвная, но безмолвная от полноты счастия, влюбленная и уверенная во взаимности, тронутая ласками родных любимого человека. Добрый! Верно, он хвалил ее им всем!
И она мечтала о близком счастье быть женой и другом этого чудного, благородного Саши, делиться с ним мыслями, жить для добра, для ближних…
– О чем ты задумалась, Раиса? – нежно окликнул ее Пинегин, всматриваясь в ее лицо и пожимая ее руку.
Молодая девушка встрепенулась, точно пробужденная от грез.
– Я думала, как я бесконечно счастлива, – промолвила она взволнованным, бесконечно нежным голосом, крепко сжимая руку Пинегина… – И какие твои родные все добрые… И как жизнь хороша!
При этих словах Пинегина охватило чувство смущения и жалости, той мучительной жалости, какая бывает иногда у палача к своей жертве. Охваченный этим чувством, он привлек к себе молодую девушку и стал целовать ее лицо. Вся трепещущая, прижимаясь к Пинегину, Раиса отвечала горячими, страстными поцелуями.
– Милый!..
И, порывисто охватив его голову, она крепко прижала ее к своей груди.
– Милый… желанный… Если б ты только знал, как я тебя люблю! – шептала она страстным шепотом, и слезы катились из ее глаз.
Хорошо, что молодая девушка не видала в эту минуту лица Пинегина, а то сердце ее забило бы тревогу, – до того физиономия его мало походила на счастливое лицо жениха. Он, правда, добросовестно осыпал поцелуями невесту, но эти поцелуи не возбуждали в нем страсти, не зажигали огня в крови. Он даже морщился, целуя некрасивую девушку, и, найдя, что поцелуев довольно, скоро выпустил ее из своих объятий.
– Так тебе понравились мои родственники? – спросил он минуту спустя, отодвигаясь от Раисы.
– Понравились… Они, верно, добрые.
– Всякие есть между ними, – неопределенно заметил Пинегин.
– Твоя мать – прелесть, сестры – милые, – восторженно говорила Раиса.
– А братья?
– И братья славные.
– У тебя, кажется, все люди – славные, – смеясь сказал Пинегин.
– А разве твои братья не хорошие? – испуганно спросила молодая девушка.
– Самые обыкновенные экземпляры человеческого рода, да я не про них. Я – вообще. Ты обо всех людях судишь по себе. Золотое у тебя сердце, Раиса! – горячо прибавил Пинегин и подумал: «И совсем ты проста!»
– Какое же тогда оно у тебя? – переспросила Раиса.
– Далеко не такое хорошее, – усмехнулся Пинегин.
– Не клевещи на себя, Саша! – горячо воскликнула девушка. – Разве я не вижу, какой ты мягкий и добрый?.. Разве я не читала твоих произведений? Разве я не понимаю твоей правдивости? А вся твоя прошлая жизнь? Твое страдание за правду?
И про это «страдание за правду», в действительности мало похожее на серьезное страдание, рассказывал девушке Пинегин, представляя злоключения свои в значительно преувеличенном виде, чтобы показаться в глазах Раисы страдальцем. И молодая девушка, совсем мало знавшая людей, конечно всему верила.
Надо сказать правду: Пинегин не испытывал приятных чувств от этих восторженных похвал невесты. В самом деле, не особенно весело слушать дифирамбы человека, которого вы собираетесь зарезать. К тому же теперь, когда эта девушка была совсем в его власти, следовало несколько отрезвить ее и от восторгов к нему и от многих странных идей.
Не для того же женится он, чтобы в самом деле раздать богатство и жить в шалаше с немилой женой. А она как будто на что-то подобное надеялась.
– Ты, Раиса, заблуждаешься насчет меня, – начал серьезно Пинегин.
Вместо ответа молодая девушка весело усмехнулась.
– Право, заблуждаешься, и это меня тревожит.
– Тревожит? – с испугом спросила она.
– Да, ты по своей доброте считаешь меня гораздо лучшим, чем я есть.
– Положим даже, что это так. В чем же тут тревога?
– За твое разочарование. Ты убедишься, что я не такое совершенство, каким создали твое воображение и твоя любовь, и…
– Что? – перебила Раиса.
– И разлюбишь меня.
– Я? Тебя разлюбить! Никогда! – воскликнула горячо Раиса. – И ты не совсем знаешь меня: я из тех натур, которые любят раз в жизни, но уж зато навсегда! – прибавила она с какой-то торжественной серьезностью… – Но к чему ты все это говоришь! Разве я не знаю, какой ты хороший? Разве ты способен когда-нибудь обмануть?
Пришлось замолчать. Для нее, влюбленной, этот красивый, кудрявый Пинегин был лучшим человеком в подлунной…
Разговор перешел на другие предметы. Они говорили о будущей жизни, о планах, о том, как они поедут после свадьбы за границу и устроятся потом в Петербурге. Рассказывая о будущих планах, Пинегин, между прочим, заметил, что «богатство обязывает…»
– И стесняет, не правда ли?
– Если не уметь им пользоваться… Раздать все не трудно, но что в том толку? Всякие миллионы – капля в море и серьезно всем не помогут. Надо, следовательно, помочь хоть немногим, но зато существенно…
Пинегин развивал в этом направлении свои взгляды и говорил на этот раз не только красноречиво, но и искренно, и когда кончил, то спросил:
– Разве ты со мной не согласна, Раиса?
Напрасный вопрос! Она на все была согласна и ответила:
– Ты лучше меня знаешь, как надо поступить. К чему ты спрашиваешь?
Пинегин облегченно вздохнул.
– А твоя мать и сестры были за границей? – спросила Раиса.
– Нет.
– Так ты их, Саша, отправь. И вообще… я надеюсь, ты не будешь стесняться… Все, что у меня есть, твое. Не правда ли?.. И ты поможешь своим и кому только захочешь… Помнишь, ты говорил, сколько бедной молодежи… У нас ведь денег много, слишком даже много… Не жалей их… Теперь же возьми сколько нужно… Я тебе дам чековую книжку… Прошу тебя…
– Экая ты добрая, Раиса… Спасибо тебе… В самом деле, матери надо отдохнуть…
– Смешной ты, Саша, – благодаришь. Ведь это обидно. Разве может быть иначе? И, знаешь, я все собиралась тебя просить и боялась… Эти денежные дела всегда неприятны.
– О чем просить?
– Чтобы ты поскорей взял на себя управление делами. И тетя об этом говорила. Добрая старушка всем заведует и всего боится. А ты – мужчина. Она говорит, что надо тебе доверенность. Так уж ты сделай все это и распоряжайся всем как знаешь…
– После, после, еще успеем! – отвечал Пинегин, невольно чувствуя смущение.
Карета остановилась у подъезда. Пинегин вышел проводить невесту.
– Зайдешь? – спросила Раиса.
– Прости, голова болит… Этот обед…
– Ну так выспись хорошенько, Саша.
Они поднялись во второй этаж.
– До завтра? – спросила Раиса, останавливаясь у дверей и протягивая Пинегину руку.
– До завтра.
– Любишь меня, дурнушку? – шепнула Раиса.
– А ты сомневаешься?
– Нет, нет, – радостно проговорила девушка. – Разве ты мог бы обманывать? Господь с тобой!
Пинегин крепко поцеловал невесту и спустился вниз. Швейцар подобострастно распахнул двери и крикнул:
– Подавай!
Пинегин вскочил в карету и велел отвезти его домой.
– Шишгола… а поди ты теперь! – проговорил старик швейцар, захлопнув дверцы, и направился в швейцарскую.

Благодаря знакомому репортеру одной маленькой газетки слух о женитьбе «г. Пинегина, нашего молодого и даровитого беллетриста, на г-же Коноваловой, владеющей несметными богатствами», попал на столбцы газет, и в скором времени Пинегин стал получать ежедневно массу писем от совершенно незнакомых ему людей с поздравлениями, пожеланиями, просьбами о деньгах и с самыми разнообразными деловыми предложениями поместить выгодно капитал. Чего только не предлагали ему! И эксплуатацию плитной ломки в Шлиссельбургском уезде, и участие в мыловаренном заводе, и устройство пароходства, и дешевую покупку имений. Предлагали сделаться пайщиком в различных предприятиях, приобрести виллу в Италии и внести посильную лепту в женский кармелитский монастырь в Бретани. Каких только красноречивых писем не получал Пинегин в течение этих нескольких недель перед свадьбой!
Родственники и знакомые хорошо знали, что после свадьбы Пинегин останется в Петербурге на самое короткое время, чтобы только принять дела от старухи тетки, и затем уедет с женой за границу, и потому многие из них спешили «воспользоваться случаем» и «урвать» с счастливого человека на первых же порах, пока он еще не опомнился от радости. Окончательно было выяснено, что у невесты три миллиона в благонадежных бумагах на хранении в государственном банке, о чем бухгалтер Жорж навел точные справки в государственном банке через приятеля своего чиновника и сообщил родным. Узнали также, что прииски на Олекме идут отлично и дают до ста тысяч чистого ежегодного дохода, и наконец, дом очищает пятнадцать тысяч. Шутка ли! Такое громадное состояние и в полном распоряжении Пинегина. Есть от чего закружиться голове!!
Володя «урвал» первым. Через два дня после помолвки он зашел утром к брату и после нескольких минут незначащего разговора попросил денег, объясняя, что его донимают долги и что он надеется, что брат выручит его из беды.
– Сколько тебе нужно? – спросил Пинегин.
Володя был в некотором затруднении: сколько спросить? Во-первых, он не знал, есть ли у брата теперь деньги и даст ли он сейчас, или только пообещает. В его голове мелькала цифра пятьсот и несколько пугала своей величиной. «Пожалуй, не даст!» – подумал он, жалея теперь, что прежде относился к брату недружелюбно, и ответил тем неуверенным, робким и несколько униженным голосом, каким обыкновенно люди просят денег:
– Нужно мне, если тебя не затруднит только, рублей триста… Очень нужно! – прибавил Володя, глядя на брата несколько жалобным и растерянным взглядом.
– Об этих пустяках и говорить не стоит. Это я могу сейчас же дать.
Пинегин достал из кармана бумажник и раскрыл его, и Володя тотчас же мысленно пожалел, что «свалял дурака» и спросил так мало. Не без тайной зависти увидал он, что бумажник был туго набит сторублевыми бумажками, только что привезенными самим господином Дюфуром, в знак особого почтения к своему клиенту.
– Вот, возьми пока пятьсот, – проговорил Пинегин, подавая брату пять радужных бумажек, – а потом я еще дам.
Просиявший Володя был решительно тронут великодушием брата. Он крепко пожал ему руку и благодарил его.
И эта благодарность, и несколько умиленное лицо брата приятно щекотали нервы Пинегина.
– Не за что благодарить, Володя… Пустяки… Передай вот и Пете и Женечке от меня по сто рублей… После я больше дам, а пока у меня денег немного… Занял… Понимаешь: расходы большие…
– Еще бы… Вполне понимаю…
– А мамаше скажи, что она может быть спокойна: и приданое Женечке будет, и сама она ни в чем не будет нуждаться… Раиса просила меня об этом… На днях я буду у вас и сам подробно все расскажу мамаше…
Обрадованный Володя спустился вприпрыжку по лестнице, напевая опереточный мотив. Он, не торгуясь, сел на извозчика и первым делом поехал на Большую Морскую к модному ювелиру и купил у него бирюзовое кольцо с маленькими брильянтами себе на мизинец. Это было, по его мнению, шикарно. После того он заехал в фруктовую лавку, выбрал корзинку лучших и дорогих фруктов и велел послать своей кузине – вертлявой брюнетке, Манечке. Тут же на Большой Морской он встретил товарища и позвал его завтракать к Кюба. Завтрак был тонкий, и выпито было порядочно. Кутили они весь день и всю ночь, ужинали в загородном ресторане, слушали цыганок, и Володя не жалел денег. Только к двенадцати часам следующего дня он явился домой с измятым лицом, красными глазами и с значительно опустошенным бумажником.
Олимпиада Васильевна пришла в ужас при виде своего любимца.
– Господи!.. Опять?.. Полюбуйся, на кого ты похож! – воскликнула она.
– Не сердитесь, мамаша, – говорил, улыбаясь, Володя, целуя матери руку. – Не на свои кутил, а на Сашины… Добрый Саша… Вот не ожидал, что он настоящий брат…
И он рассказал, как Саша подарил ему пятьсот рублей, «пока только, мамаша», и как велел передать ей, что она не будет ни в чем нуждаться…
– А вот и вам по «Катеньке», тоже пока, – говорил со смехом Володя, передавая деньги брату и сестре. – И приданое обещал тебе, Женечка… У него бумажник полный… Говорит, занял… расходы… А как женится, все закутим на Сашины деньги.
Это сообщение привело Олимпиаду Васильевну в отличное расположение духа. Добрый Саша. Он не забыл мать. И она заставила Володю, еще не совсем отрезвившегося, несколько раз повторить Сашины слова.
– Он не говорил, сколько именно даст мне?
– Не говорил, но сказал: пусть мамаша не беспокоится… Она ни в чем не будет нуждаться… Будьте покойны, мамаша… Саша – добрый сын… отличный сын… По всему видно…

Благодаря полковнику весть о подарке и об обещаниях Саши разнеслась по всем кланам, и везде хвалили Сашу. «Он поступает благородно и по-родственному, – говорили родные, надеясь, что никому из своих он не откажет помочь. – Еще бы. Такие миллионы! Кому уж и помочь, как не своим?»
Вскоре после этого известия тетя-уксус говорила после обеда своему мужу:
– Ты сходи к Саше и попроси у него… Ты – родной дядя.
Дядя Сергей мрачно вздохнул.
– Так-таки прямо и проси…
– Ох, откажет, – уныло протянул дядя Сергей.
– Не смеет отказать. Такие деньги сграбастал и – отказать! Не чужой ты ему. Сходи, Сергей Васильич.
– Сходить-то отчего не сходить, только вряд ли…
– Требуй, объясни, что мы – бедные люди. Не бесчувственный же он в самом деле!.. Антонина, твоя выжига сестрица, уж, верно, у него просила взаймы без отдачи. Ты-то чего зевать будешь?..
– Не лучше ли попросить брата Николая поговорить с Сашей, а? За глаза как-то деликатней и можно круглее сумму спросить. Что ты на это скажешь, Феоза?
– Что ж, настрой полковника…
– А сколько, ты думаешь, спросить?.. Тысчонки две, три?

За обильной закуской мужчины выпили по несколько рюмок водки. Сегодня и Саша Пинегин разрешил себе выпить и чокался со всеми. Волнение его прошло; он чувствовал себя хорошо и весело. После трех рюмок водки он несколько размяк; в его отношениях к родственникам проявилась какая-то мягкость, и они стали казаться ему уж не такими пошляками, какими считал он их прежде. И это видимое сочувствие и уважение, проявившиеся внезапно к нему, хотя он и понимал отлично причину их, - тем не менее приятно щекотали нервы и точно оправдывали его в собственных глазах.

Стали садиться за стол. Сестра Антонина села около хозяйки. По другую сторону усадили Раису. Около нее сел Саша Пинегин. Остальные разместились кто как хотел, и его превосходительство очутился на конце стола, среди молодежи, подле Вавочки. Антонина Васильевна, заметивши соседство мужа с этой «жирной перепелкой», как она презрительно называла за глаза свежую толстушку Вавочку, только недовольно сверкнула глазами, но не сказала ни слова. Но тетя-уксус, зорко наблюдавшая за всем, не удержалась-таки и, словно обиженная, что такой важный родственник и вдруг сидит на конце стола, а не на более почетном месте, сказала Олимпиаде Васильевне:

А Николая Петровича что ж так далеко усадили, сестрица?

Что ж это в самом деле я и недосмотрела, - заволновалась Олимпиада Васильевна. - Николай Петрович, куда ж это вы сели? Не угодно ли сюда, поближе?

Не беспокойтесь. Олимпиада Васильевна… Не все ли равно?.. Не место красит человека, а человек место! - отшутился он.

Впрочем, и то, с молодыми-то веселей! - ехидно шепнула тетя-уксус и стала с обиженным видом кушать суп.

Антонина Васильевна между тем занимала Раису, рассказывая ей о прошлогодней своей поездке за границу… «Что за прелесть эта очаровательная Ницца».

И вообще весь Corniche… С каким удовольствием я опять уехала бы за границу…

Там хорошо, но под конец надоедает, - заметила Раиса.

Раиса пять лет прожила за границей. Она там воспитывалась, - вставил Саша Пинегин.

Но осталась совсем русской, - прибавила с улыбкой Раиса.

Вы воспитывались за границей, родная? - нарочно громко, чтобы слышали решительно все, переспросила Олимпиада Васильевна и, обращаясь к Катеньке, еще раз повторила:

Катенька, слышишь, Раиса Николаевна воспитывалась за границей!

И тотчас же взволнованно вперила глаза на двери, в которых появилась Дуня с громадным блюдом. На нем красовалась великолепная, больших размеров форель, превосходно убранная гарниром.

Торжествующая улыбка сияла на лице тети-дипломатки и от того, что около нее сидит будущая невестка-миллионерка и все это видят и чувствуют, и от того, что она воспитывалась за границей, и от того, что форель, видимо, произвела впечатление.

В эту минуту Олимпиада Васильевна была бесконечно счастлива, а впереди еще сколько счастья?!

Ну уж и рыбина, сестра! - восторженно воскликнул полковник.

Вы прежде попробуйте, а потом хвалите, братец, - скромно заметила Олимпиада Васильевна.

На время наступило затишье. Все ели с видимым удовольствием рыбу и запивали ее белым хорошим вином. И Володя и Петя то и дело наполняли рюмки гостям, не забывая и своих. Многие хвалили и рыбу и подливку, и даже его превосходительство, большой обжора и знаток в еде, высказал одобрение, чем привел в большой восторг радушную хозяйку. После рыбы разговор сделался громче я оживленнее. И его превосходительство, и обиженный брат Сергей, и полковник, не говоря уже о молодежи, все немножко подпили, раскраснелись и были в веселом, добродушном настроении. Никс уже уверял Вавочку, что она красавица и свела его с ума, и не обращал ни малейшего внимания на строгие взоры Тонечки, точно и не ждал вечером доброй порции сцен. Полковник с пафосом говорил брату Сергею, как он любит милых родных, и утешал брата, что он, наверное, к Новому году будет генералом.

Правда, брат, свое возьмет… Будь покоен!

У многих дам, после рюмки-другой вина, алели щеки и блестели глаза. И Саша Пинегин был в радостно-возбужденном настроении и ласково и нежно разговаривал с Раисой. Женечка и Леночка весело болтали о нарядах, театре и мужчинах. Володя рассказывал глупые анекдоты, и Манечка заливалась, приводя в негодование тетю-уксус, которая, несмотря на несколько рюмок вина, имела все-таки обиженный вид и не без зависти высчитывала, во сколько мог обойтись такой обед и что стоят такие вина. Одна только Катенька капризно молчала, думая о близком ужасе родов, да гимназистка Люба сидела дичком, о чем-то задумавшись, на дальнем конце стола.

Когда после жаркого подали шампанское и розлили по бокалам, разговоры мгновенно смолкли, и в столовой наступила торжественная тишина. Все взоры невольно устремились на Раису и Сашу Пинегина. И оба они несколько смутились, особенно Раиса, точно в ожидании чего-то мучительного.

Но для чего же и был этот обед?

И Олимпиада Васильевна, торжественная, радостная и взволнованная, поднялась и дрогнувшим голосом произнесла:

За здоровье невесты и жениха!

Умиленная, со слезами на глазах, Олимпиада Васильевна обняла невесту, осторожно отводя руку с бокалом, чтоб не облить ее платья. Она крепко поцеловала ее, осенила крестом и, отхлебнув шампанского, шепнула:

Милая… дорогая… Мой Саша так вас любит. Любите и вы моего голубчика!

И она снова притянула к себе Раису и снова трижды поцеловала.

Подошел сын, и повторилась та же трогательная сцена.

Затем все шумно поднялись с мест и поздравляли жениха, невесту и мать. Пили много шампанского и провозглашали тосты. Полковник крикнул: «Горько, горько!» - и Пинегин поцеловал некрасивую, стыдливо зардевшуюся девушку при общих радостных восклицаниях. Под конец обеда его превосходительство произнес маленький спич, в котором, между прочим, сказал, какой честный, славный и добрый Саша Пинегин. Говорил и полковник, говорил и Жорж, говорил и Володя. Во всех этих речах было много самых горячих пожеланий.

Спасибо, Сергей Васильевич! Дрожки возьму на полчаса. А насчет хлеба-соли дозволь субординацию соблюсть. Нонче, верно, меня обедать генерал ваш попросит, а завтра, перед дорогой, изволь, накорми по старой дружбе. Только чур - никаких гостей, чтоб побеседовать… - Аракчеев обернулся и нашел глазами Козлова: - А фрунтовому мастеру особое спасибо! - Он поклонился чуть не в пояс.

Рад стараться, ваше сиятельство! - выкатил глаза капитан.

Я твоего старания, сударь, не забуду. Таких и государь наш жалует… - И снова обратился к Непейцыну: - Ну, проводи, Славянин. Прикажи нас бережно везть, ухабы здешние - ох!.. А Филатка твой жив ли?

Здесь, со мной. Только вольный теперь, цеховой столяр. Отпустил его за то, что меня в очаковском рву сыскал и выходил.

Ну-ну, - пожевал губами Аракчеев, направляясь к воротам. - Твое дело. Я же так полагаю, что в том холопья обязанность, чтоб за господина своего живот положить, ежели понадобится, как наша с тобой - за государя. Аль не верно говорю? - Он покосился зеленым глазом на Сергея Васильевича.

Тот ответил:

Истинная правда, ваше сиятельство!

Раз службе конец, я тебе Алексей стал, а не сиятельство.

Слушаю, Алексей Андреевич.

Ну, хоть так… А ты ведь Васильевич? Не спутал? В голове-то всякого складено… Вот при опросе давеча едва вспомнил, почем на мясо да на соль жалованья нижних чинов прибавляется…

Непейцын хотел сказать, но граф остановил его:

Постой! Будто по семьдесят две копейки на мясо да по двадцать четыре на соль. Верно ли?

Истинно так, Алексей Андреевич.

А цены сготовленному в заводе вашем оружию, думаешь, не помню? Ружья пехотного восемнадцать рублей пятьдесят шесть копеек, драгунского - шестнадцать рублей восемьдесят две копейки, гусарского - четырнадцать рублей тридцать четыре копейки. Так ли?

Того, правду сказать, не знаю, как оно мне постороннее.

А мне, брат, не оказывается постороннего… Жди завтре в полдень. Всегда-то в два часа обедаю, а в дорогу… У тебя жены ведь нету?

Не завел еще, Алексей Андреевич.

Поспеешь ужо. Я к тому, что в сертуке буду. Ну, трогай. «Все знает обо мне, хитрюга! - провожая глазами дрожки, думал Непейцын. - Обед с Ненилой обсудим. Но как угадать, что любит? Или и про сие Тумановский скажет?»

Уехав из роты в полдень, он только поспел разоблачиться и начать разговор о кушаньях, как явился один из чичеринских денщиков с приглашением к двум часам на обед. Вот как быстро излюбленный аракчеевский час стал известен генералу. Изволь-ка снова пристегивать ногу, затягиваться в мундир, вязать шарф…

По дороге Сергей Васильевич велел Фоме остановиться около квартиры бухгалтера, рассчитывая, что ежели приглашен на обед, то, верно, прибежал домой прифрантиться и можно подвезти его к Чичериным, расспросив о вкусах графа.

Вступив в прихожую, Непейцын увидел двух девочек - Любочку и вторую, поменьше, которые в дверях гостиной отнимали друг у друга какую-то синюю подушку и при этом так смеялись, что едва не стукались лбами. Увидев гостя, они замерли, разом сделали ему реверанс и убежали, а на смену им вышла Екатерина Ивановна.

Яков Яковлевич в должности, - сказала она. - Да пожалуйте. Любочка, кликни Васю принять шинель Сергея Васильевича.

Присев в чисто прибранной, несмотря что никого, очевидно, не ждали, гостиной, Непейцын сказал, почему надеялся застать Тумановского и что хотел спросить. Екатерина Ивановна улыбнулась:

На вопрос ваш могу и я ответить. Муж не раз мне толковал, что великий, мол, человек, а любит щи с говядиной, битки с гречневой кашей и на сладкое коврижки да яблоки. Насчет же того, чтобы Яков Яковлевич пришел мундир сменить, то коли и зван, то сего не сделает. - Улыбка Екатерины Ивановны стала лукавой. - Граф, видите ли, франтовства в подчиненных не терпит. Тем больше, ежели чиновник к столу прямо из канцелярии… А небось к вам до приезда моего или еще к кому вот как раздушившись ходил, да еще с лорнеткой?..

Было, - улыбнулся и Непейцын.

Уж таков мой мусье Тумановский! - заключила Екатерина Ивановна с интонацией, по которой было неясно, гордится она мужем или слегка подсмеивается над ним.

Сергей Васильевич хотел встать, но хозяйка удержала его движением руки:

Вы за прошлый разговор, пожалуйста, извините. В тот день я от мальчиков грустное письмо получила, да еще генеральша мне сказала, что отправку сыновей в Пажеский корпус все оттягивает, их жалеет. Вот я и запечалилась. Якову Яковлевичу надобно, чтобы офицерами вышли, а по мне, пусть бы по гражданской, но зато никто бы их не тиранил… Вот девочки при нас, и как хорошо!..

Видно, генерал Чичерин не посоветовался с бухгалтером о кушаньях, а может, почел невозможным подавать за парадным обедом щи и битки с кашей. После разнообразных закусок чередой пошли консоме, осетрина, телятина, цыплята, ананасы, ореховые торты. К каждому блюду подавалось новое вино. Аракчеев, сидевший между хозяином и хозяйкой, явился сюда тщательно выбритый, в шитом золотом генеральском мундире с двумя орденскими звездами. Сергей Васильевич, сидевший напротив, заметил, что граф выучился опрятно и спокойно есть. И следа не осталось жадности, с которой поглощал кадетские трапезы. Выучился еще говорить любезности дамам. Госпоже Чичериной сказал, что слышал об ее покровительстве местному девичьему пансиону и что такая забота дополняет красоту ее не менее, чем жемчуга и бриллианты. Потом похвалил повара и убранство стола.

Но на этом почел нужную меру галантности выполненной и заговорил с генералом о заводе. Оказывается, он не лег отдохнуть, а более четырех часов осматривал все, что хотели ему показать, и то, мимо чего старались провести. Начал с вопросов, что сделано для увеличения на будущий год выпуска оружия, во что встанет расширение плотины, о котором услышал нынче, и может ли доложить государю, что тульские клинки и стволы не уступят предложенным англичанами, на память называл множество цифр, дат, имен. Да, прав был Захаво, что этот не чета большинству генералов-сибаритов, не играет аристократа, держит в голове все, что ему поручено, во все сует свой некрасивый толстый нос.

Под конец обеда, когда уже было выпито за государя, за генерал-инспектора, за хозяев, за победы над французами, над турками и за процветание завода, несколько размякший хозяин стал уговаривать графа задержаться в Туле, уверял, что губернатор будет в отчаянии, не представившись его сиятельству, что они с губернатором устроят в честь высокого гостя обед, бал и фейерверк, что дворянство и милиционное начальство, конечно, также…

Э, ваше превосходительство, - прервал Аракчеев, - я до балов не охотник. Приехал по делу, что надобно, осмотрел, и господин губернатор не моя статья. Так пусть визитировать меня не утруждается, принять их не смогу, потому что завтра об сие время уж буду в дороге, а до того отобедаю у майора Непейцына. (Все сидевшие за столом, человек до двадцати, обернулись к Сергею Васильевичу). Ведь мы с ним в корпусе вместе возрастали, под крылом доброго Петра Ивановича Мелиссино, царство ему небесное! - Аракчеев привстал и, глядя в тарелку, осенил себя крестом. - И вот он, - граф, сев, через стол ткнул пальцем в Непейцына, - мой единственный за жизнь репетитор. Полгода в гиштории и географии наставлял. Терпеливо, по-братски учил. А в первый самый день в корпусе, когда кадеты надо мной насмехаться стали - и тогда я не красивей нонешнего выказывался, - он же меня от них оборонил. Такое забыть разве бог велит? Вот и хочу старую дружбу поддержать со Славянином - так его в корпусе прозывали… А будет в Петербурге, то милости прошу ко мне, как равно и ваше превосходительство, - отнесся он к начальнику завода. И вдруг, приподнявшись и кланяясь, повернулся к своей соседке: - Вас же, сударыня, не могу, не смею-с просить, чтоб с супругом пожаловали, как бобылем одиноким, монахом истинным живу-с…

Тут Сергей Васильевич понял, что Аракчеев подвыпил: трезвый он, наверное, не стал бы так фиглярничать. А граф, усевшись, уставился вдруг в потолок, надув щеки, и замолчал, видно забыл, о чем хотел говорить далее.

Штатские молодые люди, глядя на своих армейских товарищей, также приобщались к кутежам, ночным походам по улицам, поздним попойкам в ресторанах.
По словам Ю. М. Лотмана, «дворянское поведение» как система не только допускало, но и предполагало определенные выпадения из нормы. В мемуарной литературе встречается немало примеров, когда «люди, находящиеся в высоких должностях», позволяли себе время от времени «складывать оковы этикета». Да и сами монархи иногда это делали демонстративно. Кроме того, снисходительно, «по-отечески» прощать своих подданных за «выпадения из нормы» входило в правила игры. Приведем несколько примеров.
«Записанный с малолетства в Измайловский полк, Сергей Львович (Пушкин. – Е. Л.) был переведен потом, при государе Павле Петровиче, в гвардейский Егерский.
Сергей Львович не мог отстать в службе от некоторых привычек.. Между прочим, он питал какое-то отвращение к перчаткам и почти всегда терял их или забывал дома; будучи однажды приглашен с другими товарищами своими на бал к высочайшему двору, он, по обыкновению, не позаботился об этой части своего туалета и оробел порядком, когда государь Павел Петрович, подойдя к нему, изволил спросить по-французски: "Отчего вы не танцуете?" – "Я потерял перчатки, ваше величество", – отвечал в смущении молодой офицер. гocyдарь поспешно снял перчатки с своих собственных рук и, подавая их, сказал с улыбкою: "Вот вам мои!" – потом взял его под руку с ободрительным видом и, подводя к даме, прибавил: "А вот вам и дама!"» 21.
«Летом, в теплую погоду, отправился (А. Е. Розен. – Е. Л.) чрез Исаакиевский мост для прогулки; под расстегнутым мундиром виден был белый жилет, шляпа надета была с поля, а на руках зеленые перчатки, одним словом, все было против формы, по образцу тогдашнего щеголя. С Невского проспекта, повернув в Малую Морскую, встретил императора Александра; я остановился, смешался, потерялся, успел только повернуть поперек шляпу. Государь заметил мое смущение, улыбнулся и, погрозив мне пальцем, прошел и не сказал ни слова» 22.
Вспоминая В. Н. Карамзина, князь В. П. Мещерский рассказывает о нем примечательную историю: «С молодости он был уже представителем постоянного восстания против придворного этикета, служебной дисциплины, против традиций гостиных. Еще студентом Петербургского университета, при Николае I, он играл в вольнодумца, и когда его за это бранили, он усиливал свое вольнодумство. Раз он появился на балу дворянского собрания, в присутствии Двора, в синем галстуке. Николай Павлович, любя карамзинскую семью как родную, просил вдову Карамзина прислать к нему своего шалуна-сына Он явился. Император принялся его отечески журить, ласково, но строго. Когда он кончил, молодой Карамзин ответил Ему, что не стоило за ним посылать, чтобы высказывать ему такие известные истины. Даже Николай I рассмеялся от вида, с которым гордый бунтовщик Карамзин Ему ответил, и сказал, отпуская его: видно, на тебя надо махнуть рукою» 23.
Губернатор Казани С. С. Стрекалов в 1840 году решил жениться на госпоже Брандорф, «а по званию генерал-адъютанта, он обязан был испросить на то разрешение императора, то Стрекалов почел предварительно с кем-то списаться в Петербурге, и получив ответ, что надежды на разрешение очень мало, Стрекалов рискнул обвенчаться без разрешения, о чем и донес сам в тот же день императору, последствием чего было, что он переименован в тайные советники и назначен сенатором в Москву» 24.
«Буянство хотя и подвергалось наказанию, но не почиталось пороком и не помрачало чести офицера, если не выходило из известных, условных границ» 25.
Замечание Ф. Вигеля касается поведения штатских: «Излишняя смелость нынешних молодых людей в знатных салонах была ничто в сравнении с их наглостью. Пожилые люди и женщины, вероятно, смотрели на то как на неизбежное последствие распространившегося образования» 26.
Таким образом, если нарушение правил приличия «не выходило из известных, условных границ», общество в целом смотрело на это снисходительно.

Правила погарского благородного собрания 27*[* Наряду с многочисленными руководствами по этикету и «наставлениями» отцов и матерей к чадам появлялись и сочинения «пародического характера», как, например, «Правила погарского благородного собрания» и «Наставления сыну, вступающему в свет»].

«Между бумагами и библиотекою покойного Михаила Ивановича Галецкого найдено довольно рукописей его собственной руки, в числе коих и правила, написанные для погарского собрания:
1817 года ноября 26 дня. Черниговской губернии Стародубского уезда, в заштатном городе Погаре в доме корнета Петра Владимировича Соболевского устроено было благородное собрание – на следующих правилах:
1. Благородный Погарец, войдя в собрание, должен снять с себя в передней комнате шубу, шапку и кенги, ежели одет будет в оных, очистя порядочно нос и с платья шубную шерсть, и с лица обтереть пот, не стуча и не шархая ногами, входить в залу тихо и благопристойно, вошедши поклонитца публике, избрать место, никого не толкать и не желать здравия и к дамам не подходить к ручке * [* Здесь и далее орфография и синтаксические особенности источников сохранены].
2. Громогласно не говорить и по пустому не хохотать, неверных вестей не рассказывать, а говорить дозволяется о торговле пеньки, масла и о займе денег, да и то по тихоньку, дабы не наскучать неимеющему надобности в таковой спекуляции.
3. О политических же делах говорить в собрании вовсе запрещаетца, потому что оне для погарцев неудобопонятны.
4. Ежели случитца быть с кем во вражде, то рекомендуетца таковым лицам близко один к другому не сходитца и не садитца.
5. Желающий быть в собрании должен чисто выбратца в мундир или кафтан, штаны или панталоны иметь на помочах и не иметь на ногах обуви дегтярнаго ремня.
6. По зале, заложа назад руки не расхаживать, а старатца избрать место и сидеть на стуле или канапе, отнюдь не разваливаясь и не протягивая ноги и не кладя (их) на вкрест с уважения к обществу, а в особенности к дамскому полу.
7. Желающему быть в собрании запрещаетца того дня в пищу употреблять редьку и чеснок, дабы в собрании не рыгать, хотя сия пища и почитаетца в (у) погарцев во время поста за лакомство, но как от сего произрастения бывает дурной и несносной запах особенно для дамскаго пола.
8. В собрании в карты играть дозволяетця, только в коммерческий игры, но при козыряньи не стучать об стол крепко руками, а ежели случитца кому проигратця, от чего Боже сохрани, то на судьбу не роптать, а нелениво расплатитця, и не надеятьця отигратця.
9. Иметь в запасе в кармане в капшучке или кошелке мелкую серебряную монету, дабы за взятое с бухвета зараз расплатитця, избегая стародавних погарских обычаев отговариватця неимением при себе денег, когда потребуют должного, тогда сердитця и ругатця.
10. А как во время погарской Никольской ярманки греки для продажи привозят разные вина и погарцы любят пробовать, от каковых происходят разные безчинства, ссора, драка и падение на пол, желающему быть в собрании рекомендуетця от таковых проб воздержатця, ибо замечено, что пьянаго фигура в начале для общества бывает и забавна, но под конец несносна, отвратительна и омерзительна, особенно для дамскаго пола.
11. Ежели случитця у кого чих, то таковому здравия нежелать, ибо замечено, что от сего чихающему нет никакой пользы, а толко его безпокоют, да и обществу нет забавы.
12. В собрании трубку или люльку курить позволяет-ця, но только в особенной горнице, но не выпущая со рта много дыму и не плюя часто на пол и не выкидывая с трубки или люльки на пол или окошки перегорелаго табаку.
13. Табакерку или рожок с табаком и носовой платок по диванам, стульям, столам не бросать, а иметь в кармане, для чего портные прышивают к платью.
14. Дабы не произвести в собрании дремоты и зевоты дозволяетця в бухвете выпить водки или пуншу, но только умеренно и на наличныя деньги.
15. За все взятое и разбитое в бухвете, не выходя с собрания, зараз должен расплатитця, не откладывая до завтрего и не оставатца в долгу за карты прислуге.
16. Носа не очищать руками, а за столом в салфетку, а иметь носовой платок в кармане.
17. Танцовать дозволяетця, но только в перчатках и чтобы руки были чисто вымыты мылом, в контраданце или екосесе не пристукивать крепко ногами и не присвистывать, а любимые погарские танцы: метелицу, горлицу, дудочку, голубца, дергунца танцевать запрещаетця, как сии танцы употребляемые одними простолюдинами, козачка танцевать можно, но не стуча крепко ногами и не разваливаясь, а комарицкаго без припеву слов.
18. Ежели в танцах случилось бы нечаянно наступить на ногу, то тотчас же просить извинения, ибо по тесноте дому соображения неизбежно сие может случитця.
19. Собранию время не назначаетця к разъезду, а каждый может быть по своему произволу, ежели хто пожелает отправитця во свояси, то выходить тихо, не подходя к дамам к ручке и не желая спокойной ночи, ибо о ноче и думать нихто не должен, в передней горнице не шуметь, и старатця не взять чужой вместо своей шубы или шапки, а ежели бы сие случилось в ошибке, то на другой день рано прислать в залу собрания.
20. Выходя с собрания, идти не посредине улицы, а близ забора, дабы от неискусства в езде погарских кучеров не получить оглоблею удара у спину.
Предостерегательныя правила:
пред собранием за день рекомендуетця для очищения желудка принять порядочный прием кубебы или алеюсу, настоеннаго в водке.
Ежели кому всгрегитця нужда для и... то сие делать не посредине двора, и м. спущать не на крыльце, и ос-мотретця: все ли в штанах защебнуты пуговицы и не замочен ли бант и нет ли чего в сапогах, чтобы не принести в залу собрания...»

Наставления сыну, вступающему в свет 28.

«1. Вступая в свет, первым себе правилом поставь никого не почитать.
2. Не имей уважения ни к летам, ни к заслугам, ни к чинам, ни к достоинствам.
3. В какое бы общество ни вступил, ежели опасно показывать явное презрение, то по крайней мере старайся всеми поступками показывать, что ты презираешь. Это заслужит тебе от всех любовь и уважение.
4. Отнюдь ничему не удивляйся, ко всему изъявляй холодное равнодушие, разве как-нибудь речь коснется до тебя самого и твоих качеств – тогда нежною улыбкою дай почувствовать, что ты себе цену знаешь.
5. В разговорах старайся ясными доводами доказать, что люди прежде родившиеся ничего не стоили, жить не умели, и что утонченный вкус с тобою и тебе подобными на свет появился.
6. Ни к чему не привязывайся и объявляй то громогласно, а давай только разуметь, что обожаешь одно изящное. Но в чем оно состоит, никому не сказывай, да и сам не знай.
7. Дома не сиди и как можно менее полезным занимайся; возложенную на тебя должность исполняй, как через пень колоду валят – тверди всем, что она не сносна, тягостна и унижает твои дарования. Библиотеку имей, полки сделай пошире; глубокомыслящих авторов выставь на показ наперед, за ними поставь чепуху и нелепости, почаще последних вытаскивай; у первых наверно сбережешь переплет – это очень нужно.
8. Везде являйся, но на минуту. Во все собрания вози с собою разсеяние, скуку; в театре зевай, не слушай ничего; на балах потягивайся, растянись на диване, давай чувствовать, что тебе не было времени отдохнуть.
9. В беседах давай сильно чувствовать, что ты разсеян и занят мыслями вышняго понятия, а между тем можешь думать о мыльных пузырьках.
10. Ежели кто изъявит свое мнение, отнюдь не соглашайся: согласие с мнением другаго прилично посредственным умам. Объяви то громогласно и на отрез. Ежели тебе сделают возражение и у тебя нет в запасе готовых мыслей – пожми плечами – изкоса посмотри – противник твой невежа.
11. Суди обо всем: о военных, о статских, даже о государственных делах; но берегись, не хвали ничего; осуждай все и давай чаще чувствовать, что все лучшее идет в других государствах. Сим докажешь большие свои виды и глубокомыслие.
12. Ежели где заговорят про твое отечество и нечаянно станут описывать промышленность, произрастения или местоположение какой-либо губернии – молчи как щука – лучше врать про чужия земли и знать, что делается за тридевять земель, нежели ведать твердо, что у нас есть дома хорошаго.
13. Ежели хочешь что приобресть, ищи всеми силами. Между тем скрывай свои желания и показывай совершенное равнодушие; употребляй все способы, чтоб желаемое достать – получив, оказывай тотчас презрение. Чины, ленты, почести, все скрывай осторожно, но так, чтоб всяк их мог приметить. Это знак скромности, и сильное над знатоками делает впечатление.
14. При входе в дом не кланяйся, кивни головой хозяйке, изредка можно даже хозяину – с прочими тут встретившимися родней или коротко знакомыми поступай, как бы их вовсе не знал. Сие весьма нужно наблюдать, ибо означает вежливость и добродушие. Ежели с кем начнешь речь, никогда не кончи. На вопросы не отвечай или дай полответа, смотря по обстоятельствам. Это означает большое глубокомыслие.
15. Ежели позовут тебя на бал, приезжай как можно позже, войди громче; со всею скромностию умей так делать, чтоб все твой вход заметили. Дай как можно сильнее почувствовать, что веселость и прыгание надоели. Ежели хозяйка по усильным просьбам и решит тебя войти в танцы, то протанцуй один раз как сонной и против воли – но ежели ты так счастлив, что имеешь право носить шпоры, старайся всеми мерами зацепить и вырвать клок из платья. О, ты будешь интересен!
16. С порядочными женщинами отнюдь не вступай в разговоры – что с ними связываться? Вообще дай разуметь, что женщин не любишь, презираешь, молодых девушек толкай – скажи хотя одной хорошенькую грубость – то будешь прелестен.
17. Ежели изволишь развеселиться и захочешь быть отменно любезен, заговори про свои занятия; разскажи, где обедал, у Жискара, Эме и проч., где что скушал, выпил, сколько заплатил и кушал в долг, скажи цену в двое. Это очень интересно.
18. Долгов своих отнюдь не плати, ежедневно приобретай новые. Долги красят молодость. В карты играй, но будь исправен: карты суть священный долг – прочие твои кредиторы много тебе обязаны, что тебя одолжали; они для того и созданы, чтоб служить своею про-мышленностию тебе.
19. Притворяйся, что не знаешь родства. Ежели паче чаяния и останется еще слабость в твоем сердце, то всеми мерами старайся ее скрыть пред товарищами своими.
20. Одевайся опрятно, собирай для своей одежды что есть лучшаго в лавках, то есть когда кажешься в люди; дома же будь неопрятен, неумыт. Все мебели, за дорогую цену в долг взятыя, должны быть замараны; все в доме разбросано, покрыто для сбережения густою пылью. Это покажет твое безкорыстие и непривязанность к мирским суетам.
21. Ежели ты был в сражении, тверди о том безпрестанно. На твоем фланге только дело и делалось – прочие все ничто. Реши, бей, атакуй, бери в полон. Командиры твои были олухи; ежели б ты командовал годом ранее, то тогда же бы мир заключили; естьли ты получил рану, не худо казаться тебе совершенно израненным; ведь не больно две, три раны после сражения прибавить.
22. Ежели заговорят о книге, которой ты не читал или про которую не слыхал, что все равно, то улыбнись, скажи, что ты ее знаешь и тотчас перемени разговор.
23. Вообще, любезный сын, удаляйся от сообщества молодых людей, отдаленных от сих правил: они нехотя заставят тебя покраснеть, а краснеть ныне великим умам не прилично.
24. Вообще страшись привязанности: она может тебя завлечь, соединить судьбу твою с творением, с которым все делить должно будет: и радости и горе. Это вовлечет в обязанности, в должности, в хлопоты, а ты рожден для наслаждения и должен быть волен как воздух. Обязанности суть удел простых умов; ты стремись к высшим подвигам.
Вот, любезный сын, несколько общих правил, которыя старайся вперить в своей памяти. Не могу тебе дать оных на все случаи, в жизни встретиться могущие; но надеюсь, что последуя им во всей точности, ты столько укрепишь свой разсудок, что без правил найдешься и будешь в молодости всеми любим, в зрелых летах почтен и способен на всякую службу отечеству, и наконец приготовишь себе почтенную и достойную старость в собственное свое утешение и успокоение всех от тебя зависящих.
N. N.».

Петровские преобразования привели к коренной смене кулинарных традиций и обычаев страны. По словам современника, «во всех землях, куда проникает европейское просвещение, первым делом его бывают танцы, наряды и гастрономия». Изменился не только набор блюд, но и порядок еды. В начале XIX века многие дворяне еще помнили время, когда обед начинался в полдень.
Император Павел I пытался приучить своих подданных обедать в час.
Интересен рассказ графини Головиной:
«Однажды весною (это случилось перед отъездом на дачу), после обеда, бывшего обыкновенно в час, он (Павел I. – Е.Л.) гулял по Эрмитажу и остановился на одном из балконов, выходивших на набережную. Он услыхал звон колокола, во всяком случае не церковного, и, справившись, узнал, что это был колокол баронессы Строгановой, созывавший к обеду.
Император разгневался, что баронесса обедает так поздно, в три часа, и сейчас же послал к ней полицейского офицера с приказом впредь обедать в час. У нее были гости, когда ей доложили о приходе полицейского.
Все были крайне изумлены этим посещением, но когда полицейский исполнил возложенное на него поручение с большим смущением и усилием, чтобы не рассмеяться, то только общее изумление и страх, испытываемый хозяйкой дома, помешали присутствовавшему обществу отдаться взрыву веселости, вызванному этим приказом совершенно нового рода» 2.
Во времена царствования Александра I время обеда постоянно сдвигалось, а к концу первой трети XIX века русский порядок еды окончательно вытеснился европейским. Император Павел I почти всегда обедал в одно и то же время («в час пополудни»), чего нельзя сказать об Александре I. Красноречиво свидетельствуют об этом записи в «Камер-фурьерском церемониальном журнале»:
«В половине 3-го часа Их Императорския Величества изволили иметь обеденный стол в Зеркальной зале в 23-х кувертах» (запись от 28 июля 1801 года).
«В начале 4-го часа соизволили Их Величества выход иметь в Зеркальный зал за обеденный стол» (запись от 24 августа 1802 года).
«В начале 5-го часа Их Величества за обеденным столом изволили кушать в столовой...» (запись от 22 мая 1810 года).
В годы, непосредственно предшествовавшие войне с Наполеоном, вспоминает Д. Н. Бегичев, «обедывали большею частью в час, кто поважнее в два, и одни только модники и модницы несколько позднее, но не далее как в 3 часа. На балы собирались часов в восемь или девять, и даже самые отличные франты приезжали из французского спектакля не позднее десяти часов» 3.
Еще в 90-е годы XVIII века доктора «единогласно проповедовали, что и 3 часа за полдень в регулярной жизни для обеда несколько поздно, а четырех часов в отношении к здоровью они почти ужасались!» 4. Однако, несмотря на предостережения докторов, после войны обед «почти везде начался в 3 часа, а кое-где и в три часа с половиною».
Щеголи приезжали на балы за полночь. Ужин после бала проходил в 2–3 часа ночи.
Г. Т. Северцев отмечает: «В высшем обществе день начинался довольно рано; в 10 часов вставали, обед происходил обыкновенно в 4–5 часов... Жизнь среднего круга значительно разнилась от высшего. Здесь обедали в 3–4 часа...» 5.
Таким образом, как в первое десятилетие XIX века, так и в 20–30-е годы, знать обедала на час, а то и на два часа позже среднего дворянства. Время обеда в провинции не совпадало с «обеденным часом» жителей столиц: «...это провинциальное среднее дворянство, которое, строго соблюдая обычаи предков, кушает не по-питерски и не по-московски, а просто в 12 часов и отдыхает после хлеба-соли» 6.
Действительно, распорядок дня петербургской знати отличался от распорядка дня москвичей.
Москвичка Варвара Петровна Шереметева, приехавшая в Петербург в 1825 году, записывает в дневнике: «Вот Федя с нами обедал в 2 часа, это в Петербурге необыкновенно рано и нигде не обедают» 7.
«В Петербурге утро не такое, как в Москве: выезжают в 4 часа к обеду...»– сообщает в 1813 году княжна В. И. Туркестанова Фердинанду Кристину 8.
В отличие от Москвы Петербург был городом деловых людей. По словам А. Я. Булгакова, «здесь все с утра до ночи работают, пишут, не с кем побалагурить».
«В Петербурге, – вспоминает В. И. Сафонович, – назначение дня для приемов считалось необходимостью, что представлялось удобным для того, чтоб желающие видеться не ездили даром к друг другу, а были уже уверены, что застанут дома; да и хозяевам лучше посвятить для приемов один день в неделю, нежели принимать каждый день и не быть никогда покойным» 9.
В Петербурге было не принято являться к обеду задолго до назначенного часа. Этот обычай москвичам казался предосудительным, о чем читаем в «Записках» Д. Н. Свербеева:
«В досужее от празднеств время собирались иногда ко мне прежние мои московские приятели и товарищи по университету вечером на чашку чая, а иногда и пообедать, и не без насмешек замечали некие мои нововведения в тогдашнем домашнем быту по подражанию иноземным обычаям...
На предлагаемый им скромный обед попреков они, впрочем, не делали, сердились же только за назначение для обеда позднего часа и оскорблялись, если кто-нибудь из них заберется ко мне за час до обеда и не застанет меня дома» 10.
Поскольку время обеда сместилось к 5–6 часам, отпала необходимость в обильном ужине. Журнал «Московский курьер» за 1805 год в рубрике «Парижские известия» сообщает: «Обедают здесь в пять часов пополудни и совсем не ужинают: ужин, говорят, расстраивает желудок и – карман, я думаю, не худо прибавить» 11.
О своем распорядке дня во время пребывания в Париже в 1815 году рассказывает в письме к матери Н. Муравьев: «Здесь завтракаю я в 11 часов утра, обедаю в 6 и по здешнему обычаю не ужинаю» 12.
В периодическом издании «Дух журналов» за 1815 год опубликованы «Письма из чужих земель одного русского путешественника». В одном из них, с пометкой «Лондон, 13 сентября 1814 год», автор пишет: «Еще надобно вам сказать, что здесь только один раз кушают, а никогда не ужинают, разве слегка чего-нибудь перекусят. Но, как здесь завтракают дважды (в первый раз как встанут, чай с тостами; а во второй раз часу в первом посытнее; обедают же поздно часов в шесть, а в 10 часов ввечеру опять чай пьют с тостами), то ужин и не нужен: я так к этому привык, что, думаю, ничего не может быть натуральнее» 13.
Этот европейский обычай находит своих сторонников и в России. Архитектор В. А Бакарев, работавший в усадьбе князя Куракина в 1820–1828 годах, вспоминает: «В отношении хлебосольства оно было в полной мере русское. Ежедневный обед – ужина никогда не бывало – начинался во всякое время года в три часа…» 14.
Академик живописи Ф. Г. Солнцев в своих воспоминаниях «Моя жизнь и художественно-археологические труды» рассказывает о том, какой распорядок дня господствовал в Приютине, имении президента Академии художеств А Н. Оленина:
«Гостить у Олениных, особенно на даче, было очень привольно: для каждого отводилась особая комната, давалось все необходимое и затем объявляли: в 9 часов утра пьют чай, в 12 – завтрак, в 4 часа – обед, в 6 часов полудничают, в 9 – вечерний чай; для этого все гости сзывались ударом в колокол; в остальное время дня и ночи каждый мог заниматься чем угодно...» 15.
Примечателен рассказ Н. Дуровой из ее воспоминаний «Год жизни в Петербурге»:
«Александр Сергеевич (Пушкин. – Е. Л.) приехал звать меня обедать к себе.
– Из уважения к вашим провинциальным обычаям, –- сказал он, усмехаясь, – мы будем обедать в пять часов.
– В пять часов?.. В котором же часу обедаете вы, когда нет надобности уважать провинциальных привычек?
– В седьмом, осьмом, иногда и девятом.
– Ужасное искажение времени! Никогда б я не мог примениться к нему.
– Так кажется; постепенно можно привыкнуть ко всему.
Пушкин уехал, сказав, что приедет за мною в три часа
с половиною» 16.
Обедом также называли прием пищи в ночные часы. «Обедали мы ровно в полночь, а беседа и разговоры наши продолжались почти до утра», – читаем в «Воспоминаниях» А. М. Фадеева 17.
«Во всех приличных собраниях к столу садятся после полуночи...» 18.
И все-таки в Москве европейские обычаи не прижились так, как в Петербурге. Иностранные путешественники сходились в едином мнении: в Москве резче выражен национальный характер, а в Петербурге жители менее держатся своеобразия в образе жизни.

Все иностранные путешественники отмечают необычайное гостеприимство русских дворян. «Нет никого гостеприимнее русского дворянина» 2.
«В то время гостеприимство было отличительной чертой русских нравов, – читаем в "Записках" француза Ипполита Оже. – Можно было приехать в дом к обеду и сесть за него без приглашения, Хозяева предоставляли полную свободу гостям и в свою очередь тоже не стеснялись, распоряжаясь временем и не обращая внимания на посетителей: одно неизбежно вытекало из другого. Рассказывали, что в некоторых домах, между прочим, у графа Строганова, являться в гостиную не было обязательно. Какой-то человек, которого никто не знал ни по имени, ни какой он был нации, тридцать лет сряду аккуратно являлся всякий день к обеду Неизбежный гость приходил всегда в том же самом чисто вычищенном фраке, садился на то же самое место и, наконец, сделался как будто домашнею вещью. Один раз место его оказалось не занято, и тогда лишь граф заметил, что прежде тут кто-то сидел. "О! – сказал граф. – Должно быть, бедняга помер".
Действительно, он умер дорогой, идя по обыкновению обедать к графу» 3.
Персонаж другого анекдота, рассказанного великой княжной Ольгой Николаевной, умер не перед обедом, а «после своего последнего появления на обеде»: «При воспоминаниях о Москве я не могу забыть князя Сергея Михайловича Голицына... Его стол был всегда накрыт на 50 персон. Об этом существовал анекдот: тридцать лет подряд появлялся в обеденный час у него человек, исчезавший сейчас же после десерта. В один прекрасный день его место осталось незанятым. Куда он девался? Никто не мог ответить на это. Кто такой он был? И этого никто не мог сказать. Тогда стали узнавать, куда он делся, и выяснилось, что он умер ночью после своего последнего появления на обеде. Тогда только узнали его имя. Это очень показательно для беспечной патриархальной жизни прежней России» 4.
По словам французской актрисы Фюзиль, жившей в России с 1806 по 1812 год, «в русских домах существует обычай, что раз вы приняты, то бываете без приглашений, и вами были бы недовольны, если бы вы делали это недостаточно часто: это один из старинных обычаев гостеприимства» 5.
«Известно, что в старые годы, в конце прошлого столетия, гостеприимство наших бар доходило до баснословных пределов, – пишет П. А. Вяземский. – Ежедневный открытый стол на 30, на 50 человек было дело обыкновенное. Садились за этот стол, кто хотел: не только родные и близкие знакомые, но и малознакомые, а иногда и вовсе незнакомые хозяину» 6.
У Всеволода Андреевича Всеволожского «даже в обыкновенные дни за стол садилось 100 человек».
«Едем с женою к гр. Вязмитиновой; звала обедать, да нельзя: отозваны мы к Хрущевым богачам, на Пречистенку* [* Дом А П. Хрущова сохранился, сейчас в нем находится Государственный музей А. С Пушкина], – пишет А. Я. Булгаков брату, – вообрази, что у них готовят обед на 260 человек» 7.
Знаменитый балетмейстер И. И. Вальберх сообщает из Москвы жене в 1808 году: «Я всякий почти день бываю у Нарышкина, он очень ласков со мной; но это может быть для того, чтоб я его ничего не просил, да, правду сказать, и нет время: у него всякий день человек по пятидесяти...» 8.
По словам Э. И. Стогова, в доме сенатора Бакунина «всякий день накрывалось 30 приборов. Приходил обедать, кто хотел, только дворецкий наблюдал, чтобы каждый был прилично одет, да еще новый гость не имел права начинать говорить с хозяевами, а только отвечать. Мне помнится, что лица большею частью были новые... После обеда и кофе незнакомые кланялись и уходили» 9.
На 30 человек в будние дни был обед и у графа А. И. Остермана-Толстого. «С ударом трех часов подъезд запирался, – вспоминает Д. И. Завалишин, – и уже не принимали никого, кто бы ни приехал. В воскресенье стол был на 60 человек, с музыкой и певчими, которые были свои; обедали не только в полной форме, но и шляпы должны были держать на коленях» 10.
К числу причуд хозяина «относилось еще и то, что у него в обеденной зале находились живые орлы и выдрессированные медведи, стоявшие во время стола с алебардами. Рассердившись однажды на чиновничество и дворянство одной губернии, он одел медведей в мундиры той губернии» 11.
Не столь многолюдны были «родственные» и «дружеские» обеды. «К обеду ежедневно приезжали друзья и приятели отца, – рассказывает сын сенатора А. А Арсеньева, – из которых каждый имел свой jour fixe* [* Определенный день (фр.)]. Меньше 15– 16 человек, насколько я помню, у нас никогда не садилось за стол, и обед продолжался до 6-ти часов» 12.
Суеверные хозяева строго следили, чтобы за столом не оказалось 13 человек. Вера в приметы и суеверия была распространена в среде как помещичьего, так и столичного дворянства.
«Батюшка мой, – пишет в "Воспоминаниях о былом" Е. А. Сабанеева, – был очень брезглив, имел много причуд и предрассудков... тринадцати человек у нас за столом никогда не садилось» 13.
В эту примету верил и близкий друг А. С. Пушкина барон А. А. Дельвиг. По словам его двоюродного брата, «Дельвиг был постоянно суеверен. Не говоря о 13-ти персонах за столом, о подаче соли, о встрече с священником на улице и тому подобных общеизвестных суевериях» 14.
Не менее дурным предзнаменованием считалось не праздновать своих именин или дня рождения.
Приятель Пушкина по «Арзамасу», знаток театра, автор популярных «Записок современника» С. П. Жихарев писал: «Заходил к Гнедичу пригласить его завтра на скромную трапезу: угощу чем Бог послал... Отпраздную тезоименитство свое по преданию семейному: иначе было бы дурное предзнаменование для меня на целый год» 15.
«Итак, мне 38 лет, – сообщает в июле 1830 года своей жене П. А. Вяземский. –... Я никому не сказывал, что я родился. А хорошо бы с кем-нибудь омыться крещением шампанского, право, не из пьянства, а из суеверия, сей набожности неверующих: так! Но все-таки она есть и надобно ее уважить» 16.
Побывавший в конце XVIII века в России француз Сепор не без удивления отмечает: «Было введено обычаем праздновать дни рождения и именин всякого знакомого лица, и не явиться с поздравлением в такой день было бы невежливо. В эти дни никого не приглашали, но принимали всех, и все знакомые съезжались. Можно себе представить, чего стоило русским барам соблюдение этого обычая; им беспрестанно приходилось устраивать пиры» 17.
Отец легендарных почт-директоров Я. И. Булгаков жалуется в письме к сыну: «Вот уже целая неделя, что я не обедаю дома, ужинаю в гостях, присутствую на балах, ибо не могу &;lt;отказать&;gt;, и возвращаюсь домой после полуночи... Причиною сему Катерины: их столько много, что нет фамилии без Катерины» 18.
Чиновный люд «под страхом административных взысканий» спешил в день именин поздравить начальство. В записках А. К. Кузьмина содержится любопытный рассказ о том, как отмечал свои именины в 30-е годы прошлого столетия губернатор Красноярска: «К почетному имениннику должно было являться три раза в день. В первый раз – в 9 часов утра с поздравлением, и тут хозяин приглашает вас обедать или на пирог: пирог – тот же обед, только без горячего, с правом садиться или не садиться за стол. В два часа пополудни вы приезжаете на пирог или к обеду и, поевши, отправляетесь домой спать, а в 8 часов вечера гости собираются в третий раз: играть в карты и танцевать до бела света. Дамы приезжают только на бал, а к обедам не приглашаются» 19.
Подобный обычай описан и в воспоминаниях А. Коцебу, отправленного по повелению Павла I в 1800 году в ссылку в Сибирь: «Заседатель, Иуда Никитич, праздновал день своего ангела, который в России, как известно, считается гораздо важнее дня рождения. Однажды утром он пришел ко мне и пригласил к себе к двенадцати часам. Я пришел и застал там всех именитых жителей Кургана. При моем входе меня приветствовали радостным криком пять человек, называемых здесь певчими; они, стоя спиною к гостям и прикладывая правую руку к губам, чтобы усилить звук, орали во все горло в одном из углов комнаты. Так встречали каждого входящего. На громадном столе стояло блюд двадцать, но не было ни приборов, ни стульев вокруг. Это имело вид завтрака или закуски... Хозяин с большою бутылкою водки в руках ходил по комнате и торопился угощать своих гостей, которые постоянно пили за его здоровье, но, к величайшему моему изумлению, не обнаруживали ни малейших признаков опьянения...
Я ждал каждую минуту, что отворят дверь в другую комнату и попросят садиться за стол; но нет: гости понемногу, друг за другом разошлись; надо было и мне последовать их примеру.
– Что же, это конец? – спросил я Грави, шедшего со мною.
– О нет, – отвечал он, – каждый уходит домой спать, а в пять часов снова соберутся.
К назначенному часу я опять явился...
Теперь появилась хозяйка дома, молодая и привлекательная особа, и вместе с нею вошли жены и дочери гостей... Поставили карточные столы и составили бостон, тянувшийся до тех пор, пока спиртные напитки позволяли игрокам отличать карты. После ужина все наконец разошлись» 20.
«Мне уже сведомы были тогда заграничные обычаи, – пишет Д. Н, Свербеев, – являться к званому да и ко всякому обеду не ранее, как за четверть часа до назначенного хозяином времени и никак не позже, чем за 10 минут» 21.
«Если бы я захотел отказаться от двух-трех приглашений, на меня стали бы смотреть, как на монаха-трапписта, и вскоре просто забыли бы о моем существовании, так что я никого не видел бы и ничего не знал», – признается Ж. де Местр 22.
«Тех из гостей, кои приглашены были вами к обеду, должно принимать с радостию, поспешно: с гостями же, кои приходят сами по себе, наблюдать не столько церемонии.
Вообще надлежит быть учтивым, но говорить мало, дабы чрез то не показать, кто из гостей нам не нравится. После такого приема люди, нам неприятные, уже конечно не придут вторично. Во всем должно наблюдать вес и меру.
Оказывайте искреннее удовольствие при посещении ваших родственников, приятелей супруга или вообще семейства.
Во время пиршеств сторонние посетители не должны быть непосредственно впускаемы в залу, но наперед должен извещать об них слуга по очереди; приглашенных же гостей надлежит встречать предупредительно» 23.
Званые обеды отличались от ежедневных не только количеством гостей, но и «множеством церемоний». Попытаемся поэтапно воспроизвести весь ход званого обеда.

Сохранились многочисленные свидетельства о том, как приветствовали друг друга хозяева и гости, приглашенные на обед, ужин, вечер или бал.
«Теперь я хочу рассказать, каким образом приветствуют друг друга мужчина и женщина, – пишет М. Вильмот. – Дама подает вошедшему джентльмену руку, которую тот, наклонясь, целует, в то же самое время дама запечатлевает поцелуи на его лбу, и не имеет значения, знаком ли ей мужчина или нет. Таков тут обычай здороваться, вместо наших поклонов и реверансов» 2.
«Всякая приезжающая дама должна была проходить сквозь строй, подавая руку направо и налево стоящим мужчинам и целуя их в щеку, всякий мужчина обязан был сперва войти в гостиную и обойти всех сидящих дам, подходя к ручке каждой из них» 3.
Еще подробнее об этом церемониале говорится в воспоминаниях Н..В. Сушкова: «Съезжаются гости... каждый гость и каждая гостья кланяются или приседают при входе в приемную, на восток и запад, на полдень и полночь; потом мужчины подходят к ручке хозяек и всех знакомых барынь и барышень – и уносят сотни поцелуев на обеих щеках; барыни и барышни, расцеловавшись с хозяйками и удостоив хозяина ручки, в свой черед лобызаются между собою. После таких трудов хозяин приглашает гостей для подкрепления сил по-фриштикать* [* От нем. Fruhstuk (завтрак)] или, как чаще говорилось тогда, перекусить до обеда и глотнуть для возбуждения аппетита» 4.
Обеду предшествовал закусочный (холодный) стол, накрываемый.не в обеденной зале (столовой), а в гостиной. Иностранцам русский обычай сервировать закусочный стол в гостиной казался довольно странным. Описание закусочного стола нередко встречается в записках иностранных путешественников.
Побывавшая на обеде у генерала Кнорринга мисс Вильмот сообщает в письме: «Когда мы приехали, то нас ввели в переднюю, где 30 или 40 слуг в богатых ливреях кинулись снимать с нас шубы, теплые сапоги и проч. Затем мы увидели в конце блестящего ряда изукрашенных и ярко освещенных комнат самого генерала, со старомодною почтительностью ползущего к нам навстречу.. Когда он поцеловал наши руки, а мы его в лоб, то провел нас через разные великолепные покои (но, странно сказать, без ковров), покуда мы дошли до закуски, т. е. стола, уставленного водками, икрою, хреном, сыром и маринованными сельдями...» 5
Подробное описание закусочного стола находим и в записках Астольфа де Кюстина о поездке по России в 1839 году:
«На Севере принято перед основною трапезой подавать какое-нибудь легкое кушанье – прямо в гостиной, за четверть часа до того как садиться за стол; это предварительное угощение – своего рода завтрак, переходящий в обед, – служит для возбуждения аппетита и называется по-русски, если только я не ослышался, "закуска". Слуги подают на подносах тарелочки со свежею икрой, какую едят только в этой стране, с копченою рыбой, сыром, соленым мясом, сухариками и различным печением, сладким и несладким; подают также горькие настойки, вермут, французскую водку, лондонский портер, венгерское вино и данцигский бальзам; все это едят и пьют стоя, прохаживаясь по комнате. Иностранец, не знающий местных обычаев и обладающий не слишком сильным аппетитом, вполне может всем этим насытиться, после чего будет сидеть простым зрителем весь обед, который окажется для него совершенно излишним» 6.
Во Франции было принято сервировать закуски не в отдельной комнате (гостиной), а на подносах, которые подавались гостям прямо за столом. Этот французский обычай прижился и в некоторых русских домах.
Приведем свидетельство английского доктора-туриста, побывавшего в начале 40-х годов в имении А. В. Браницкой – Белой Церкви: «Чрезвычайно изумленный уже этой обстановкой, я был удивлен еще больше, когда подан был обед. Он начался с холодной ветчины, нарезанной ломтиками, которую обносили вокруг стола на большом блюде. За ветчиной последовал pate froid* [* Холодный пирог (фр;)], потом салат, потом кусок пармезанского сыра. Очень любя холодные обеды, я рад был поесть по своему вкусу и делал честь подаваемым вещам. Я ел бы всего больше, если б слушался только своего аппетита; но я заметил, что соседи мои по столу едва дотрагивались до подаваемых блюд, и я не хотел отставать от них, как вдруг, к неописанному моему удивлению, лакей принес на стол вазу с супом. В ту же минуту вошла графиня и села на свое место.
Какой же я был неуч и как я ошибся! Ветчина, пирог, салат и сыр, не говоря о шампанском и донском вине, не составляли обеда, а только как бы прелюдию к нему, предисловие и прибавление к работе более серьезной. Я был немного сконфужен своей ошибкой, тем более, что удовлетворил свой аппетит на мелочах, которые должны были только его пробудить» 7.
Как пишет автор изданной в 1842 году «Энциклопедии русской опытной и сельской хозяйки...», завтраки (слово «завтрак» часто употреблялось в значении слова «закуска») «не имеют целию утоление голода, но более возбуждение аппетита, и потому они должны состоять из вещей соленых и холодных жарких: из горячих кушаньев допускаются только бифстекс, котлеты и яйца всмятку» 8.
Интересно, что русский обычай сервировать закусочный стол в гостиной вошел в моду во Франции в 1860-е годы 9.

Особого внимания заслуживает форма приглашения к обеденному столу – реплика столового дворецкого.
«День рождения моего отца, 7-го числа февраля, как раз совпадал с временем самого разгара зимнего сезона, – вспоминает Ю. Арнольд, – Он праздновался преимущественно торжественным обедом... Закуска сервировалась в большом зале... Ровно в 5 часов... отец и матушка приглашали гостей к закуске, а через полчаса голос Никодимыча провозглашал громко: "кушанье подано"» 2.
Как считает В. В. Похлебкин, формула «кушанье подано!» вошла в русскую драматургию благодаря В. Г. Белинскому, который предложил ее в пьесе «Пятидесятилетний дядюшка, или Странная болезнь». Это не означает, что он сам придумал данную реплику: из существовавших форм приглашения к столу Белинский выбрал самую простую и лаконичную. Не будем спорить с крупным знатоком истории русского застолья и не станем умалять заслуг В. Г. Белинского, хотя вряд ли существовали в быту столь уж «разнообразные» формы приглашения к столу.
В письме к другу неизвестный автор пишет: «..дворецкий с салфеткою под мышкой тотчас доложил, что обед подан» 3.
Белоснежная салфетка – неизменная деталь костюма столового дворецкого. «Ежедневно Никита Савич, обернув руку салфеткой, входил в гостиную в ту минуту, когда часы били два, и докладывал, что кушанье подано» 4.
«Именно в то самое время, как хрипят часы в официантской, чтоб бить два, с салфеткой на руке, с достойным и несколько строгим лицом, тихими шагами входит Фока. "Кушанье готово!" – провозглашает он громким протяжным голосом...» 5.
Следующим этапом обеденного ритуала было шествие гостей к столу.
«Когда собравшихся гостей в гостиной хозяин дома познакомит между собой, и доложено ему будет, что кушанье на столе, то встает он и, приглася посетивших в столовую, провожает их, идя сам впереди» 6.
«...Фока Демидыч, с своими сходящимися поднятыми бровями и с очевидной гордостью и торжественностью объявляет:
– Кушанье поставлено.
Все поднимаются, отец подает руку бабушке, за ними следуют тетушки, Пашенька, мы с Федором Иванычем и кто-нибудь из живущих и Марья Герасимовна 7.
Молодой человек, присутствовавший на обеде у своего родственника, сенатора К, рассказывает в письме к другу: «Его превосходительство сам указал порядок шествия из зала в столовую, назначив каждому даму, которую ему надлежало вести к столу» 8.
«Ровно в 5 часов... отец и матушка приглашали гостей к закуске, а через полчаса голос Никодимыча провозглашал громко: "кушанье подано". Тогда отец и матушка предлагали почетным кавалерам вести к столу таких-то дам, а наипочетнейшего гостя сама матушка, равно как почетнейшую гостью отец, просили "сделать им честь"» 9.
Старшая по положению мужа дама считалась «почетнейшей» гостьей. Если на обеде присутствовал император, то он в паре с хозяйкой шествовал к столу. «Ужин был приготовлен в манеже, – рассказывает Е. П. Янькова о бале, который был дан Степаном Степановичем Апраксиным в честь приезда в Москву императора. – Государь вел к ужину хозяйку дома, которая-то из императриц подала руку Степану Степановичу, а великие князья и принцы вели дочерей и невестку...» 10.
Под музыку шли гости «из гостиной длинным польским попарно, чинно в столовую»: во время шествия они показывали себя, свой наряд, изящество манер и светскость.
«...Каждый мужчина подставляет свой локоть даме, и вся эта процессия из 30–40 пар торжественно выступает под звуки музыки и садится за трехчасовое обеденное пиршество», – сообщала в письме к родным мисс Вильмот 11.
Большое значение придавалось убранству столовой, «Столовая должна быть блистательно освещена, столовое белье весьма чисто, и воздух комнаты нагрет от 13–16°R», – писал знаменитый французский гастроном Брилья-Саварен* [* В современных изданиях – Брийа-Саварен] в остроумной книге «Физиология вкуса», изданной в Париже в 1825 году 12.
П. Фурманн, автор изданной в 1842 году «Энциклопедии русского городского и сельского хозяина-архитектора, садовода, землемера, мебельщика и машиниста», дает подробное описание надлежащего интерьера столовой: в ней не должно быть ни кресел, ни диванов; большая дверь отворяется на две половинки; пол паркетный; потолок с живописью, представляющей цветы, плоды и проч. По углам на пьедесталах вазы с цветами; по стенам бронзовые или чугунные канделябры. Меблировка «великолепной столовой» должна состоять из большого раздвижного стола, одного или двух зеркал и массивных стульев, стоящих вдоль стен вокруг всей комнаты.
«В сей комнате, собственно определенной для обеда и ужина, необходимо иметь красивые буфеты и шкафы. При чем всякая вообще столярная работа должна быть окрашена в серое, а обои, при красоте оных, иметь основание светлое, отливающее несколько на мрамор.
Стол в этой комнате должен быть круглый с медными рулетками, или, иначе сказать, сделанными из такого же металла, на валики похожими колесцами, дабы удобнее можно было передвигать его из одной стороны в другую. Величина такого стола должна быть такая, чтоб на нем могли поместиться, по крайней мере, пятнадцать приборов.
За завтраком такой стол, сколько для экономии, столько же и для приличия, должен быть постилаем не скатертью, как сие обыкновенно бывает, но клеенкою, прилично расписанною, с бордюрами... и притом иметь величину столу соразмерную. Ибо, в сем отношении, такая покрышка стола приличнее, что с нее мокрою тряпкою можно скоро стереть всякие пятна.
Далее в столовой, вместо тяжелых, нужны легкие, так называемые соломенные стулья.

Зимою не худо стлать под столом ковер; летом же заменять его отлично отделанными соломенными циновками.
Освещать определенную для обеда и ужина комнату вместо свеч лампами сделалось в Париже обыкновенным или, лучше сказать, обычным.
Однако ж, как бы то ни было, даже и в иных землях ужинный стол освещается тож лампами; но это не хорошо – во-первых, потому, что свет от них слишком живой, блестящий, притупляет зрение, а во-вторых, во избежание сего, нужно еще заботиться и об том, чтоб лампа, непосредственно над столом находящаяся, была крепко утверждена к месту, ей назначенному» 13.

В начале прошлого столетия был обычай устанавливать столы «покоем» (в форме буквы «покой» – П), так как за большим раздвижным столом трудно было разместить многочисленных гостей.
Необходимой принадлежностью стола были канделябры.
Где стол накрыт, чтоб все светлело.
В обеде свет – большое дело:
Хоть меньше блюд, да больше свеч, – напишет в своей знаменитой поэме «Обед» В. С. Филимонов 2.
Автор остроумной рецензии на это произведение, опубликованной в «Библиотеке для чтения» за 1837 год, заметит: «Это последнее правило может весьма часто повесть к самым пагубным следствиям, если хозяин, проникнутый его духом, вздумает из экономии заменить самые лучшие блюда свечами. В рассудительной гастрономии признано, что лучше есть отличный обед при двух сальных свечах, нежели обед скудный и дурно изготовленный при двенадцати бронзовых канделябрах» 3.
Мерцающий свет отражался на зеркальной поверхности подносов, оправленных в золоченую бронзу в виде всевозможных цветов и фруктов или военных атрибутов. Круглые, овальные, прямоугольные подносы слегка приподнимались над уровнем стола. Чаще всего опорой служили фигурки грифонов или пухлых амуров, высотой не более 10 сантиметров. Размеры же самих подносов были различны. Иногда длина прямоугольных подносов достигала нескольких метров.
«...Раздвигался стол длинный, предлинный, по середине ставилось зеркальное плато, а на нем пропасть фарфоровых куколок, и маленьких, и больших...» 4
«Гости сели; оркестр грянул "гром победы раздавайся!" – и две огромные кулебяки развлекли на несколько минут внимание гостей, устремленное на великолепное зеркальное плато, края которого были уставлены фарфоровыми китайскими куклами, а средина занята горкою, слепленною из раковин и изрытою небольшими впадинами; в каждой из них поставлен был или фарфоровый пастушок в французском кафтане, с флейтою в руках, или пастушка в фижмах, с овечкою у ног. Многим из гостей чрезвычайно понравился этот образчик Швейцарии...» 5.
«Стол накрыт покоем и установлен зеркальными, серебряными и стальными плато, с фонтанами и фарфоровыми куколками: маркизы с собачками, китайцы с зонтиками, пастушки с посошками, пастушки с овечками и барашками и т. д. Летом скатерть должна быть усыпана цветами: астры, васильки, желтые шапки, ноготки, барская спесь и т. п.» 6.
Искусно разбросанные по скатерти цветы или лепестки украшали обеденный стол даже зимой. Граф Жозеф де Местр в одном из «Петербургских писем» (1804) сообщает следующее: «Уже несколько раз довелось мне ужинать у императрицы – матери самого императора: пятьсот кувертов не знаю уж на скольких круглых столах; всевозможные вина и фрукты; наконец, все столы уставлены живыми цветами, и это здесь, в январе...» 7.
В одном из номеров «Дамского журнала» за 1828 год содержится любопытная заметка о маскараде в Благородном собрании, который состоялся в феврале того же года: «ужинные столы» были заставлены цветами, в том числе и ландышами. «Ужинавшие дамы, срывая сии цветы, украшали ими грудь свою».
Жена полномочного английского посла при русском дворе миссис Дисброо, побывав на придворном обеде в Павловском дворце, отмечает в письме: «Обед был роскошный, и весь стол был убран васильками, что было очень оригинально и красиво»8. «Обеденный стол, для пущей важности, был накрыт покоем... а цветы и листочки роз были разбросаны по всей скатерти» 9.
На пышных балах и обедах, которые давали высокопоставленные иностранцы в Петербурге и в Москве в честь коронации Николая!, каждая дама получала в подарок изящный букет искусственных цветов Аполлон Щедрин пишет из Петербурга брату в Италию: «Для поздравления государя императора Николая Павловича приезжали сюда важные люди, Веллингтон, брат австрийского императора, теперь здесь герцог Рагузской Мармон. – Он дает превеликолепные обеды, они начинаются в 7 часов ввечеру, блюд бывает до 40. – К десерту подаются маленькие тарелочки с чудесною живописью и каждой даме букет цветов неживых, превосходно сделанных, и каждый цветок пахнет так, как ему надлежит – и стоит по крайней мере сто рубл[ей]» 10.
Ф. Ансело, описывая бал, данный в Петербурге чрезвычайным послом Франции, отмечает: «Офицеры в богато расшитых мундирах выстроились в прихожей, а в следующей зале кавалеры посольства встречали дам, вручали им по букету цветов и провожали на заранее отведенные для них места... Когда дамы, вслед за царской фамилией, направились в бальную залу, в руках у каждой было по маленькому хрупкому букетику – произведению кондитера, совершенно неотличимому от творений природы» 11.
Позже вошло в моду ставить изящный букет возле каждого прибора: «Надо было пригласить придворного повара, прикупить посуды и хрусталя, заказать букеты (теперь так уже принято, чтобы перед каждым прибором был букет)...» 12.
Кадки с большими лимонными и померанцевыми деревьями «красовались» в окнах и вокруг стола. Иногда «сквозь стол росли целые померанцевые деревья в полном цвете». Кроме канделябров, цветов, зеркальных подносов, на столах стояли «ананасы в горшках*, тарелки для десерта, конфеты, «хрустальные вазы с крышками для вареньев», «фигурное пирожное красовалось по средине стола».
Обязательным элементом сервировки стола были вазы с фруктами. Скульптурные фигуры из золоченой бронзы поддерживали наполненные фруктами вазы-корзины. Спелые и живописные плоды помещали также в вазы, состоявшие из нескольких хрустальных или фарфоровых тарелок, поддерживаемых одним стержнем.
Сервировка стола зависела от материального благополучия хозяев. Предпочтение в дворянских домах долгое время отдавалось посуде из серебра. Это объясняется тем, что в России фарфоровая посуда прижилась гораздо позже, чем в Европе. В 1774 году Екатерина II подарила своему фавориту Орлову столовый сервиз из серебра, весивший более двух тонн. Однако в домах среднего дворянства серебряные приборы считались предметами роскоши даже в 30-е годы XIX века. Подтверждение этому находим в воспоминаниях М. Каменской:
«На первый бал я попала к графу Григорию Кушелеву... В этом доме я в первый раз увидела роскошь и богатство русских бар. Особенно кушелевская столовая поразила меня, потому что у себя дома за столом я, кроме серебряных столовых ложек, никогда никакого серебра не видывала; у нас даже серебряных ножей и вилок в заводе не было, а подавались с деревянными ручками, а тут, вообразите, белая мраморная столовая по голубым бархатным полкам, этажеркам, буфету и столам положительно была заставлена старинною русскою серебряной и золотой посудой и саксонскими и сервскими древними сервизами» 13.
Ее Величество мода диктовала, как украшать столовую, как сервировать стол. В одном из номеров журнала «Молва» в разделе «Моды» помещено следующее описание столовой: «В нарядных столовых комнатах располагаются по углам бронзовые вызолоченные треножники, поддерживающие огромные сосуды со льдом, в который ставят бутылки и проч. На завтраках господствует необыкновенная роскошь. Салфетки украшены по краям шитьем, а в средине оных начальные буквы имени хозяина дома. Во всех углах ставят разнообразные фарфоровые сосуды с букетами цветов. Ими же покрывают печи и камины в столовых и других парадных комнатах» 14.
Любопытно, что к середине XIX века украшать стол померанцевыми деревьями, хрустальными вазами с вареньем, зеркальными плато, канделябрами, бронзой, фарфоровыми статуэтками было не в моде, более того, считалось дурным тоном. Испытание временем выдержали в качестве украшения только вазы с фруктами и цветы.
Согласно русской традиции блюда на стол подавались «не все вдруг», а по очереди. Во Франции, напротив, существовал обычай «выставлять на стол по множеству блюд разом». Большую часть кушаний приходилось есть остывшими, что было «далеко не очень удобно и вкусно».
«Поварня французская очень хороша: эту справедливость ей отдать надобно,– писал в 1777 году из Франции Д. И. Фонвизин, – но... услуга за столом очень дурна. Я, когда в гостях обедаю (ибо никогда не ужинаю), принужден обыкновенно вставать голодный. Часто подле меня стоит такое кушанье, которого есть не хочу, а попросить с другого края не могу, потому что слеп и чего просить – не вижу. Наша мода обносить блюда есть наиразумнейшая» 15.
С начала XIX века русская традиция вытесняет французскую традицию сервировки стола. Гости чаще садятся за стол, не обремененный «множеством кушаний». Сами французы признали превосходство русского обычая, который уже к середине века распространился не только во Франции, но и во всей Европе.
Со временем меняется и порядок подачи на стол вин. Во второй половине XIX века хороший тон предписывал не выставлять вина на стол, «исключая обыкновенного вина в графинах, которое пьют с водою». Другие вина рекомендовалось подавать после каждого блюда.
Как свидетельствует современник, в конце XVIII века «на стол обыкновенно ставилось вино белое и красное; сладкие вина и наливки обносились...»16.
Бутылки дорогих французских вин украшали обеденный стол и в начале XIX века. Вспоминая парадный обед у губернатора, Н. Макаров отмечает; «В огромной зале был накрыт стол приборов на пятьдесят. Был этот стол уставлен, сверх посуды, графинами с прохладительными питиями, бутылками дорогих вин, хрустальными вазами с вареньем, конфектами и фруктами» 17.
Обычно перед каждым прибором ставили «столько рюмок, сколько будет вин», «...нередко в конце большого обеда увидишь у каждого прибора до дюжины стаканов разной величины и формы, так как пьют за обедом много и часто меняют вино...» – читаем в мемуарах де Серанга 18.

Гости занимали свои места за столом согласно определенным правилам, принятым в светском обществе. «Сажать за стол гостей должно соответственно их чину или достоинству, летам и личному уважению. Оказывайте отличную учтивость знатным особам, в первый раз вас посещающим, а также тем, с коими знакомы вы недавно или по случаю. Сим приобретете вы себе право на их признательность и такое ваше с ними обхождение некогда конечно вознаградится ими. Первым за столом местом почитается обыкновенно с правой руки у хозяйки, а вторым с левой. В рассуждении первых мест для дам, разумеется, то же самое; только садятся они подле супруга хозяйки.
Прочих гостей должно сажать за стол соответственно их характеру или упражнению. Приспособляйте каждому разговор, для них приятный. Напишите имена посетителей на билетцах и прикажите сии билетцы положить на салфетки; тогда каждый узнает назначенное ему место» 1.
«На верхнем конце стола восседал его превосходительство, имея по правую руку свою супругу, а по левую самого сановитого гостя. Чины уменьшались по мере удаления от этого центра, так что разная мелюзга 12-го, 13-го и 14-го класса сидели на противоположном конце. Но если случалось, что этот порядок по ошибке был нарушен, то лакеи никогда не ошибались, подавая блюда, и горе тому, кто подал бы титулярному советнику прежде асессора или поручику прежде капитана. Иногда лакей, не зная в точности чина какого-нибудь посетителя, устремлял на своего барина встревоженный взор: и одного взгляда было достаточно, чтобы наставить его на путь истинный» 2.
«И всяк свое место знай, выше старшего не смей залезать, не то шутам велят стул из-под того выдернуть, аль прикажут лакеям кушаньем его обносить» 3.
«К одному из... хлебосольных вельмож повадился постоянно ходить один скромный искатель обедов и чуть ли не из сочинителей. Разумеется, он садился в конце стола, и также, разумеется, слуги обходили блюдами его как можно чаще. Однажды понесчастливилось ему пуще обыкновенного: он почти голодный встал из-за стола. В этот день именно так случилось, что хозяин после обеда, проходя мимо его, в первый раз заговорил с ним и спросил: "Доволен ли ты?" – "Доволен, Ваше сиятельство, – отвечал он с низким поклоном, – все было мне видно"» 4.
Анекдот на эту тему находим и в собрании сочинений А. Е. Измайлова:
«У одного богатого, тщеславного и скупого помещика, когда обедывали гости, вставливался в стол ящик с водою, в котором плавала мелкая рыба. Однажды назвал он к себе много гостей, а блюд приготовлено было мало, так что они не доходили до тех, которые сидели ниже прочих. В числе сих последних был один хват – уланский офицер. После первых трех или четырех блюд, которых не удалось ему отведать, привстает он немного с своего места, вонзает зараз вилку в живую рыбку и, отдавая ее человеку, говорит: "Вели, брат, изжарить – есть хочется"» 5.
Обычай, согласно которому слуги «носили блюда по чинам», в начале XIX века сохранялся в среде помещичьего дворянства, в домах московских дворян, в петербургском же быту этот обычай воспринимался как устаревший.
Чаще всего хозяин и хозяйка сидели напротив друг друга, а место по правую руку хозяина отводилось почетному гостю.
«А в столовой, на одном конце княгиня Марфа Петровна с барынями, на другом князь Алексей Юрьич с большими гостями. С правой руки губернатору место, с левой – генерал-поручику, за ними прочие, по роду и чинам» 6.
«У середины "покоя" помещались матушка с наружной, а отец – напротив ее, с внутренней стороны, – вспоминает Ю. Арнольд, – и от них направо и налево размещались гости по рангу. Молодые же люди, не осчастливленные честью вести дам к столу, занимали места у "подножья покоя", где сидели также и мы, дети, с гувернером и гувернанткою» 7.
«Тогда было обыкновение обществу разделяться на дам, садившихся в ряд, по старшинству или почету, по левую сторону хозяйки, и мужчин, в таком же порядке, по правую сторону» 8.
Этот обычай сохранился и в начале царствования Николая I: «Мужчины подают дамам руку, чтобы выйти из гостиной, но эта мгновенная вольность распространяется не далее дверей столовой: там все женщины усаживаются на одном конце стола, мужчины – на другом, и во все время обеда они могут лишь обмениваться односложными репликами поверх ваз с цветами» 9.
В незаконченном романе М. Ю. Лермонтова «"Княгиня Лиговская» гости за столом сидят по-другому: «Печорину пришлось сидеть наискось противу княгини Веры Дмитревны, сосед его по левую руку был какой-то рыжий господин, увешанный крестами, который ездил к ним в дом только на званые обеды, по правую же сторону Печорина сидела дама лет 30-ти, чрезвычайно свежая и моложавая...» 10.
Согласно французской традиции мужчина сидит за столом между дамами: «Дамы сели по одну сторону стола, а мужчины по другую, не по французскому обычаю, по которому мужчины садятся между двух дам» 11.
На именинах Татьяны в романе «Евгений Онегин» мужчины и дамы сидят друг против друга:
Но кушать подали. Четой
Идут за стол рука с рукой.
Теснятся барышни к Татьяне;
Мужчины против; и, крестясь,
Толпа жужжит, за стол садясь.
(5, XXVIII)

Перед тем как сесть на пододвинутый слугой стул, полагалось креститься. Знак крестного знамения предшествовал началу трапезы. За каждым гостем стоял особый слуга с тарелкой в левой руке, чтобы при перемене блюд тотчас же поставить на место прежней чистую. Если у хозяина не хватало своей прислуги, за стульями гостей становились приехавшие с ними лакеи.
«Почти за каждым стулом стоят лакеи с тарелками, которые они держат в левой руке у левой стороны груди. Если есть гости, то их лакеи всегда стоят за их стульями и служат им» 12. «В своих воспоминаниях отец с любовью вспоминает о крепостной прислуге семьи Толстых, между прочим об официанте Тихоне, природном актере, как он его называл, – пишет Сергей Львович Толстой в "Очерках былого". – Он рассказывал нам, как в его детстве Тихон потешал его и его братьев, стоя за обедом с тарелкой в руках. Пользуясь тем, что взрослые, сидевшие к нему спиной, его не видели, Тихон гримасничал и жестикулировал тарелкой. Взрослые этого не замечали и удивлялись, чему смеются дети» 13.
«При столе заправлял всем столовый дворецкий, причесанный, напудренный, в шелковых чулках, башмаках с пряжками и золотым широким галуном по камзолу; кушанье разносили официанты, тоже напудренные, в тонких бумажных чулках, башмаках и с узеньким по камзолу золотым галуном. Должно было удивляться порядку, тишине и точности, с которыми отправлялась служба за столом. Все это в уменьшительной степени соблюдалось и в домах дворянских среднего состояния» 14.
«– Надобно признаться, что у вас преисправная услуга! Какая ловкость, проворство, опрятность, точность!
– Так, батюшка, зато чего это все мне и стоит? Ведь перед каждым званым обедом дней пять бьюсь с офисиантами.
– Как это, сударь?
– А вот как! Даю примерные столы, то есть велю накрыть стол на столько кувертов, сколько у меня будет гостей; велю расставить все порядком, всему назначу место, и тут-то, батюшка, начинается команда. И всякий день часа по три, по четыре делаю репетиции. Так вот, батюшка, и не мудрено, что они у меня знают, как принять и подать и что где поставить» 15.
«Граф Г**, недовольный прислугою за столом своего лакея, сказал ему однажды: "Филька, ты завтра у меня обедаешь в этой столовой". – "Помилуйте, ваше сиятельство, я совсем не достоин такой чести". – "Ты будешь обедать у меня один, и я стану тебе прислуживать за столом". – "Вы смеетесь надо мною, сударь, я бедный слуга и возможно ли, чтоб..." – "Без отговорок, – возразил граф, – я буду подавать тебе кушанье с салфеткою в руке, смотри, замечай все мои приемы и расторопность, но я отправлю тебя на конюшню – понимаешь!.. – если ты вперед не будешь точно так мне прислуживать". На другой день барин, действительно, угощал лакея обедом, и сей последний не забыл урока своего господина и сделался преисправным слугою» 16.

"Его превосходительство Эжен Ругон. 4 часть."

Хотите печенья? - спросил де Плюгерн.

Ругон отрицательно качнул головой. Уже несколько минут он ничего не ел.

Слуги переменили серебро на севрский фарфор с тонким рисунком: голубое с розовым. Весь десерт прошел мимо Ругона, он съел лишь кусочек камамбера. Не стараясь больше сдерживаться, он в упор, не отрываясь, глядел на де Марси и Клоринду, думая, очевидно, ее смутить. Но Клоринда вела себя с графом запросто, словно позабыв, где она находится, словно сидя в уединенном зале за изысканным ужином на две персоны. Ее бесспорная красота приобрела какую-то необычайную прелесть. Она грызла сласти, которые передавал ей граф, и со спокойным бесстыдством покоряла его улыбкой, не покидавшей ее губ.

Вокруг них уже начали перешептываться. Разговор зашел о модах; де Плюгерн не без ехидства спросил Клоринду о новых фасонах шляп. Так как она сделала вид, что не слышит, он повернулся, желая задать тот же вопрос госпоже де Льоренц, но не осмелился: таким ужасным показалось ему ее лицо со стиснутыми зубами, трагическая маска ревнивого бешенства. Как раз в эту минуту Клоринда протянула де Марси левую руку, под тем предлогом, что хочет показать ему античную камею, которую носила на пальце; она не отнимала руки, пока граф снимал и снова надевал перстень. Это выглядело почти неприлично Госпожа де Льоренц, нервно игравшая чайной ложечкой, разбила свой винный бокал, и слуга поспешно убрал осколки.

Они вцепятся друг другу в волосы; это ясно, - сказал сенатор на ухо Ругону. - Вы наблюдали за ними?.. Черт меня побери, если я понимаю игру Клоринды. Чего она хочет, скажите на милость?

Но подняв глаза на соседа, он был изумлен переменой в его лице.

Что с вами? Вам нехорошо?

Нет, - ответил Ругон, - мне немного душно. Обед продолжается слишком долго. Кроме того, здесь пахнет мускусом.

Пиршество подходило к концу. Две-три дамы дожевывали бисквиты, откинувшись на спинки стульев. Однако с мест еще не вставали. Император, до сих пор молчавший, вдруг заговорил - и гости, позабывшие было о присутствии его величества, насторожили уши с выражением живейшего интереса. Он отвечал на выпад Бэлен д"Оршера против развода. Внезапно сделав паузу, он бросил взгляд на чересчур открытое платье молодой американки, сидевшей по его левую руку, и добавил своим тягучим голосом:

В Америке, по моим наблюдениям, разводятся только некрасивые женщины.

Гости рассмеялись. Эти слова показались тонкой остротой, такой изысканной, что Ла Рукет пытался даже объяснить ее сокровенный смысл.

Молодая американка, приняв, видимо, замечание за комплимент, в знак благодарности смущенно наклонила голову. Император и императрица встали.

Вокруг стола зашелестели юбки, зашаркали ноги, - одни лишь дворецкие да парадные лакеи, выстроившись у стен, сохраняли достойный вид среди суеты этих сытно пообедавших людей. Шествие возобновилось. Во главе с императором и императрицей отяжелевшие пары, разделяемые длинными шлейфами, вновь торжественно проследовали через зал Стражи. А за их спинами, в ослепительном сверкании люстр, над беспорядком еще не убранного стола, гремел турецкий барабан, - это военный оркестр доигрывал последнюю фигуру кадрили.

Кофе в этот вечер был подан в галерее Карт. Чашку императора принес на золотом подносе дворцовый префект. Кое-кто из мужчин уже направился в курительную комнату. Императрица, сопровождаемая дамами, удалилась в семейную гостиную, налево от галереи. Прошел слух, что она осталась крайне недовольна странным поведением Клоринды за обедом. Во время пребывания в ПСомпьене она старалась создать при дворе атмосферу буржуазной пристойности, привить любовь к невинным играм, к сельским забавам. Особенную же вражду, какую-то личную неприязнь она питала ко всякого рода сумасбродным выходкам.

Де Плюгерн отвел Клоринду в сторону и стал ее отчитывать. На самом же деле ему хотелось что-нибудь у нее выведать. Она разыграла удивление. Откуда он взял, будто она скомпрометировала себя с графом де Марси? Они просто шутили, вот и все.

А вот погляди, - прошептал старый сенатор.

Толкнув полуоткрытую дверь в маленькую гостиную, он указал Клоринде на госпожу де Льоренц, которая в эту минуту устраивала страшную сцену де Марси.

Клоринда с сенатором видели, как они туда вошли. Обезумев, утратив всякое чувство меры, белокурая красавица отводила душу в грубой брани, забывая о том, что ее крики могут вызвать жестокий скандал. Немного бледный, но улыбающийся граф старался успокоить ее торопливым и ласковым шепотом. Шум ссоры долетел до галереи Карт, и гости, заслышав его, благоразумно отходили подальше от дверей маленькой гостиной.

Ты, что же, хочешь, чтобы она расклеила по всему дворцу пресловутые письма? - спросил де Плюгерн, подавая руку молодой женщине и прохаживаясь с ней.

Вот было бы забавно! - смеясь, ответила она.

Сжав ее обнаженную руку со страстью влюбленного юноши, сенатор снова пустился в нравоучения. Пусть она предоставит сумасбродные выходки госпоже де Комбело. Он добавил, что императрица очень сердится на Клоринду. Молодая женщина, боготворившая императрицу, была поражена. Чем она провинилась?

Дойдя до семейной гостиной, они на секунду задержались у раскрытой двери.

Вокруг огромного стола расположился цветник дам. Тут же сидела императрица, терпеливо обучавшая их фокусам с кольцами, а несколько мужчин, стоя за креслами, с серьезным видом следили за уроком.

Тем временем в конце галереи Ругон разносил Делестана. Не решаясь заговорить с ним о Клоринде, он распекал его за покорность, с которой тот согласился поселиться в комнатах с окнами на двор, тогда как следовало требовать помещение с окнами в парк. Тут к ним подошла Клоринда под руку с де Плюгерном. Она проговорила подчеркнуто громко:

Оставьте меня в покое с вашим Марси. Я не скажу ему больше ни слова сегодня. Вы довольны?

Ее слова умиротворили всех. В этот момент из маленькой гостиной с очень веселым видом вышел де Марси. Он слегка пошутил с Рускони и направился в семейную гостиную, откуда вскоре послышались взрывы смеха императрицы и дам, которым он рассказал какую-то историю. Через десять минут появилась госпожа де Льоренц. Лицо у нее было утомленное, руки слегка дрожали, но, чувствуя, что за всеми ее движениями следят любопытные взоры, она мужественно осталась в галерее и стала болтать с гостями.

Почтительная скука заставляла всех исподтишка зевать в платок. Вечер был самым тягостным моментом приема. Не зная, чем себя развлечь, гости подходили к окнам, разглядывая темноту. Бэлен д"Оршер продолжал в своем углу разглагольствовать о недопустимости развода. Писатель, который находил, что

"здесь скука смертная", спросил шепотом у академика, можно ли сейчас отправиться спать. Время от времени по галерее, волоча ноги, проходил император с сигаретой в зубах.

Сегодня вечером ничего не удалось устроить, - объяснял Ругону и его друзьям де Комбело. - Завтра, после псовой охоты, будет кормление собак при факелах. Послезавтра приедут актеры Французской Комедии и сыграют "Сутяг". В конце недели собираются поставить живые картины и шараду.

Он рассказал подробности. Его жена должна получить роль. Репетиции вскоре начнутся. Потом он пространно описал прогулку, совершенную три дня назад к "живому камню" - друидическому монолиту, вокруг которого производились раскопки. Императрица во что бы то ни стало пожелала спуститься в прорытый ход.

Вообразите, - продолжал камергер растроганным тоном, - рабочие имели счастье откопать в присутствии ее величества два черепа. Никто этого не ожидал. Все были очень довольны.

Он гладил свою великолепную черную бороду, которая приносила ему большой успех у женщин. Его красивое лицо дышало тщеславием и глупой кротостью; от избытка учтивости он даже слегка шепелявил.

Мне говорили, - вмешалась Клоринда, - что актеры Водевиля собираются представить новую пьесу... У актрис ослепительные костюмы. И вообще, кажется, спектакль превеселый.

Де Комбело поджал губы.

Да, - пробормотал он, - такой разговор был.

И что же?

От этого плана отказались. Императрица не любит подобных пьес.

В эту минуту гости в галерее заволновались. Мужчины покинули курительную комнату. Император готовился сыграть партию в палет. Госпожа де Комбело, считавшая себя искусным игроком, попросила его дать ей реванш, ибо в прошлом году - по ее словам - он ее победил. При этом она смотрела на него таким нежно-смиренным взором и неизменно предлагала себя с такой недвусмысленной улыбкой, что его величество, смущенный и оробевший, то и дело отводил глаза в сторону.

Игра началась. Гости, образовав круг, оценивали удары и восхищались.

Молодая женщина, стоя перед длинным столом, покрытым зеленым сукном, первым же налетом попала почти в самую цель, обозначенную белой точкой. Но император сделал еще более искусный бросок, выбил ее палет и поставил на его место свой. Выиграла, однако, госпожа де Комбело.

Государь, что я выиграла? - вызывающе спросила она.

Он улыбнулся и ничего не сказал. Потом обратился к Ругону:

Хотите сыграть со мной партию, господин Ругон?

Ругон поклонился и взял палеты, упомянув при этом о своей неловкости.

Взволнованный трепет пробежал среди гостей, стоявших вокруг стола.

Неужели Ругон действительно входит в милость? Глухая враждебность, окружавшая экс-министра с минуты его появления, таяла, благожелательные взгляды провожали пущенные им палеты. Ла Рукет в еще большей нерешительности, чем до обеда, отвел в сторону сестру, пытаясь разузнать, как ему следует вести себя, но, не получив, очевидно, вразумительного ответа, вернулся к столу совершенно растерянный.

Прекрасно! - тихо сказала Клоринда при искусном броске Ругона.

Она метнула многозначительный взгляд в друзей великого человека, которые тут находились. Наступил удобный момент укрепить расположение императора к Ругону. Атаку повела Клоринда. В ту же минуту посыпался град похвал.

Черт! - вырвалось у Делестана, который под молчаливо повелевающим взглядом жены не сумел придумать ничего лучшего.

А вы еще говорили о своей неловкости! - восхищенно заметил Рускони. -

Я убежден, что господин Ругон был бы безупречен в отношении Франции,

Словечко попало в цель. Император соблаговолил улыбнуться. Он от души рассмеялся, когда сконфуженный похвалами Ругон скромно пробормотал:

Бог мой! Ведь я же играл в пробки, когда был мальчишкой!

Услышав смех его величества, рассмеялась вся галерея. В течение минуты царило необычайное веселье. Чутьем ловкой женщины Клоринда сразу поняла, что, восхищаясь Ругоном, игравшим весьма посредственно, они, в сущности, льстят императору, который проявил явное превосходство над ним. Между тем де Плюгерн молчал, завидуя успеху Ругона. Клоринда как будто нечаянно толкнула его локтем. Он понял и при первом же броске своего коллеги стал восхищаться.

Тогда Ла Рукет в увлечении поставив все сразу на карту, воскликнул:

Великолепно! Какой плавный бросок!

Император выиграл; Ругон попросил дать ему реванш. Но в тот момент, когда палеты, шурша как осенние листья, снова заскользили по зеленому сукну, в дверях семейной гостиной появилась гувернантка с наследным принцем на руках. Растрепанный и сонный двухлетний малыш был одет в белое простенькое платье. Обычно, когда он просыпался по вечерам, его приносили на минутку к императрице, чтобы она поцеловала его. Он смотрел на свет с тем глубоко серьезным видом, который так часто бывает у детей.

Некий старец, почтенный сановник, устремился к принцу, волоча подагрические ноги. Склонив старчески трясущуюся голову, он схватил нежную ручку ребенка и стал целовать ее, приговаривая дребезжащим голосом:

Ваше высочество! Ваше высочество!

Испуганный близостью его пергаментного лица, ребенок откинулся назад и громко заплакал. Но старик не отставал от него. Он продолжал заверять младенца в своей преданности. Пришлось силою оторвать маленькую ручку от губ, прильнувших к ней в порыве обожания.

Уйдите! Унесите его! - обратился раздосадованный император к гувернантке.

Вторую партию он проиграл. Сражение возобновилось. Ругон принял похвалы всерьез и старался изо всех сил. Клоринда нашла, что он играет чересчур хорошо. Улучив момент, когда он подбирал палеты, она шепнула ему:

Надеюсь, вы не собираетесь выиграть?

Он улыбнулся. Но тут внезапно раздался громкий лай. Воспользовавшись неприкрытой дверью, в комнату выскочил Неро, любимый лягаш императора. Его величество распорядился было убрать пса, и дворецкий взял его уже за ошейник, как вдруг все тот же сановный старец опять устремился вперед с возгласом:

Чудесный Неро!.. Прекрасный Неро!..

Он почти опустился на колени, стараясь обнять собаку трясущимися руками. Прижав морду Неро к груди, он чмокал его в голову, повторяя:

Государь, умоляю, не гоните его!.. Он так хорош!

Император разрешил оставить собаку. Старец удвоил свою нежность. Собака не испугалась, не заворчала. Она лизала ласкавшие ее костлявые руки.

Тем временем Ругон делал промах за промахом. Он так неловко бросил палет, что свинцовый кружок, обтянутый сукном, залетел одной даме за корсаж, и она, покраснев, вытащила его из-под кружев. Император выиграл. Ему намекнули, что он одержал серьезную победу. Это его тронуло. Он увел Ругона и стал с ним беседовать, считая необходимым его утешить. Они дошли до конца галереи, предоставив ее середину нескольким парам, собиравшимся танцовать.

Императрица, которая только что вышла из семейной гостиной, с очаровательной любезностью старалась рассеять скуку, одолевавшую гостей. Она предложила играть в почту, но становилось поздно; гости предпочли танцы. Все дамы собрались к этому времени в галерее Карт. Послали в курительную за укрывшимися там мужчинами. Когда пары построились для кадрили, де Комбело услужливо сел за пианино. Это было механическое пианино с маленькой ручкой по правую сторону клавиатуры. Камергер с глубокой серьезностью начал ее вертеть.

Господин Ругон, - говорил император, - мне говорили о вашем исследовании, где вы сравниваете английскую конституцию с нашей... Возможно, что у меня найдутся интересные для вас документы.

Ваше величество слишком добры... Но у меня есть еще один обширный проект.

Видя, что император милостив к нему, Ругон решил воспользоваться случаем. Он пространно рассказал о своем замысле, о своей мечте завести образцовое поместье в глухом уголке Ланд, расчистить несколько квадратных лье, основать город, освоить новые земли. Пока он говорил, в тусклых глазах императора зажегся огонек. Иногда он молча кивал головой.

Разумеется... Об этом следует подумать... - сказал он, когда Ругон умолк.

Потом он обратился к соседней группе, которая состояла из Клоринды, ее мужа и де Плюгерна:

Господин Делестан, нам интересно знать ваше мщение... Я сохранил наилучшее воспоминание о посещении вашей образцовой фермы в Шамаде...

Делестан подошел. Но кружку, который образовался возле императора, пришлось отступить к оконной нише. Госпожа де Комбело, которая вальсировала, самозабвенно откинувшись в объятиях Ла Рукета, сумела обвить своим длинным шлейфом шелковые чулки его величества. Сидя за пианино, де Комбело упивался извлекаемыми звуками; он все быстрее вертел ручку, покачивая в такт красивой, исполненной достоинства головой, и время от времени опускал глаза на инструмент, словно удивляясь величественным звукам, лившимся оттуда.

Мне посчастливилось, скрестив породы, получить отличных телят в этом году, - рассказывал Делестан. - К несчастью, когда ваше величество посетили ферму, парк был еще не в порядке.

Господин Ругон рассказывал вам о своем замысле?

Великолепный замысел!.. Можно было бы в больших масштабах проделать опыты...

Он проявил истинный энтузиазм. Его интересовало разведение свиней.

Хорошие породы вымирают во Франции. Потом он дал понять, что изучает новую систему устройства искусственных лугов. Но для этого нужны большие пространства. Если Ругону удастся осуществить свой план, он поедет к нему применить свой способ. Внезапно Делестан замолчал, заметив, что жена смотрит на него в упор. С той минуты как он начал хвалить проект Ругона, она кусала губы, охваченная яростью.

Друг мой! - вымолвила она, показав ему на пианино.

У де Комбело онемела рука, и он осторожно перебирал пальцами, желая их размять. Улыбнувшись смиренной улыбкой мученика, он хотел было начать польку, но Делестан предложил сменить его. Камергер согласился со столь церемонным видом, словно уступал ему почетное место. Теперь стал вертеть ручку и наигрывать польку Делестан. Но у него выходило хуже, чем у камергера, - он не умел так мягко и плавно двигать рукой.

Между тем Ругону хотелось добиться окончательного решения императора.

Последний с интересом расспрашивал, не собирается ли Ругон основать в Ландах большие рабочие поселки; ведь будет нетрудно снабдить каждую семью клочком земли, водой и нужными орудиями. Император даже пообещал Ругону вручить свой план: собственноручно набросанный им на бумаге проект рабочего поселка с однотипными домами, в которых предусмотрены все удобства.

Я, разумеется, целиком разделяю мысли вашего величества, - ответил Ругон, раздраженный заоблачным социализмом Наполеона III. - Без вашей августейшей поддержки мы ничего не сможем сделать... Нам безусловно придется прибегнуть к отчуждению некоторых общинных владений. Государственный интерес должен быть превыше всего. Наконец, нужно будет организовать акционерное общество... Слово вашего величества будет необходимо.

Глаза императора потухли. Он продолжал кивать головой. Потом глухим, едва слышным голосом произнес:

Я подумаю... Мы еще поговорим...

Он ушел тяжелыми шагами, пробираясь среди пар, танцовавших кадриль.

Ругон сделал довольное лицо, словно уверенный в благоприятном ответе.

Клоринда сияла. Мало-помалу среди солидных, нетанцующих людей поползли слухи, будто Ругон покидает Париж и становится во главе крупного предприятия на юге Франции. Его осыпали поздравлениями. В обоих концах галереи ему улыбались. От первоначальной враждебности не осталось и следа. Раз он сам отправляется в изгнание, можно смело пожать ему руку, не компрометируя себя.

У многих гостей поистине гора свалилась с плеч. Ла Рукет перестал танцевать и заговорил об этом событии с Рускони, всем видом выражая радость успокоения.

Он правильно поступает, ему удастся совершить чудеса! - воскликнул он. - Ругон человек большой силы, но у него, знаете ли, не хватает политического такта.

Потом он начал умиляться доброте императора, который, по его словам,

"любил старых слуг, как другие любят бывших любовниц". Он прилеплялся к ним душой, он испытывал внезапные приливы нежности после самых бесповоротных разрывов. Приглашение Ругона в Компьен тоже было вызвано этой душевной слабостью. Молодой депутат привел ряд фактов, подтверждавших добрые чувства его величества: император дал одному генералу, разоренному танцовщицей, четыреста тысяч франков на уплату долгов; преподнес в виде свадебного подарка восемьсот тысяч франков своему бывшему соратнику по Страсбургу и Булони; пожертвовал около миллиона франков вдове одного крупного сановника.

Его кошелек открыт для всех, - сказал он в заключение. - Императором он сделался лишь для того, чтобы обогатить друзей. Я только плечами пожимаю, когда слышу, что республиканцы попрекают его цивильным листом. Для его добрых дел десяти цивильных листов было бы мало. Его деньги идут на пользу Франции.

Продолжая вполголоса разговор, Ла Рукет и Рускони следили глазами за императором. Он прогуливался по галерее. Молчаливый и одинокий, он осторожно пробирался между танцующими - те почтительно расступались перед ним. Проходя мимо кресла какой-то дамы с весьма обнаженными плечами, он слегка вытянул шею и бросил из-под прикрытых век косой, шныряющий взгляд.

А какой ум! - негромко заметил Рускони. - Необыкновенный человек!

Император приблизился. На секунду он приостановился с унылым, нерешительным видом. Ему как будто хотелось подойти к Клоринде, очень красивой и веселой в это мгновение, но она смело взглянула на него и, должно быть, его испугала. Он отошел, заложив за спину левую руку и покручивая правой кончики напомаженных усов. Увидев Бэлен д"Оршера, который стоял напротив, император повернулся, боком подошел к нему и спросил:

Вы не танцуете, господин председатель?

Судья сознался, что не умеет танцовать, что ни разу в жизни не танцовал.

Это не важно, можно танцовать и не умея, - ободряюще заметил император.

Больше он не сказал ничего. Тихо подойдя к дверям, он удалился.

Не правда ли, необыкновенный человек? - снова заговорив с Рускони, сказал Ла Рукет. - За границей, наверное, много о нем говорят, да?

Рускони, как умудренный опытом дипломат, ответил неопределенным кивком.

Однако он согласился, что глаза Европы устремлены на Луи-Наполеона. Одно его слово потрясает соседние троны.

Они оба любезно подошли к дамам, пригласив их на следующую кадриль.

Какой-то адъютант уже минут пятнадцать вертел ручку пианино. Делестан и де Комбело бросились к нему, предлагая его сменить.

Господина де Комбело! Господина де Комбело! Он вертит гораздо лучше!

Закричали дамы.

Камергер поблагодарил учтивым поклоном и начал вертеть ручку с уверенностью маэстро. Танцовали последнюю кадриль. В семейной гостиной подали чай. Из-под кушетки вылез Неро; его закормили бутербродами.

Разбившись на отдельные кружки, гости дружески болтали. Де Плюгерн принес и положил на угол столика бриошь. Он разделил ее с Делестаном и, прихлебывая чай, объяснял, как это вышло, что он принимает приглашения в Компьен, хотя его легитимистские убеждения хорошо известны. Господи! ничего не может быть проще: он считает, что не вправе отказать в содействии правительству, спасающему Францию от анархии. Он остановился и сказал:

Очень вкусная бриошь. Я сегодня плохо пообедал.

В Компьене его злое остроумие всегда было наготове. О большинстве присутствующих женщин он говорил в таких выражениях, что Делестан краснел.

Исключение он делал для одной императрицы, настоящей святой; она проявляла примерное благочестие, была легитимисткой, и, будь у нее возможность свободно распорядиться троном, она безусловно призвала бы Генриха V. С минуту де Плюгерн восхвалял прелести религии. Потом он снова стал рассказывать какой-то непристойный анекдот, но тут императрица в сопровождении госпожи де Льоренц прошла мимо них в свои апартаменты. На пороге она низко присела. Все молча ей поклонились.

Гостиные опустели. Разговоры делались громче. Гости обменивались прощальными рукопожатиями. Делестан стал искать жену, чтобы пройти с ней в отведенные комнаты, но не нашел ее. Наконец помогавший ему Ругон обнаружил, что она сидит на узкой кушетке рядом с де Марси в углу той самой гостиной, где после обеда госпожа де Льоренц устроила графу такую страшную сцену.

Клоринда громко смеялась. Увидев мужа, она встала:

Спокойной ночи, граф... Завтра на охоте вы увидите, что я выиграю пари! - проговорила она, продолжая смеяться.

Ругон следил за Клориндой глазами, пока она уходила под руку с Делестаном. Ему хотелось пройти с ними до их дверей, чтобы узнать, о каком пари она говорила, но де Марси, еще более учтивый, чем раньше, обратился к нему с какой-то фразой; он вынужден был остаться. Освободившись, Ругон не прошел к себе, а воспользовавшись открытою дверью, спустился в парк. Темная октябрьская ночь, беззвездная и безветренная, была непроглядна и нема.

Высокие деревья казались издали сгустками мрака. Ругон едва различал туманные пятна аллей. Отойдя шагов на сто от террасы, он остановился, снял шляпу и ощутил на лице веяние ночной прохлады. Он почувствовал такую свежесть, точно окунулся в воду. Он задумался, глядя на ярко освещенное окно слева; остальные окна постепенно погружались во тьму, и вскоре лишь одно оно ярким огоньком прорезало уснувший фасад дворца. Император бодрствовал.

Внезапно Ругону почудилась его тень: громадная голова, пересеченная линией усов; потом мелькнули две другие тени - одна хрупкая, другая большая, очень широкая, целиком заслонившая свет. Во второй тени Ругон явственно узнал огромный силуэт агента тайной полиции, с которым император, из любви к делу, просиживал целые часы взаперти. Когда вновь появилась хрупкая тень, Ругон подумал, что это, должно быть, женщина. Затем все исчезло, окно вновь обрело спокойное сияние и пристальность, словно огненный глаз, затерянный в таинственной глубине парка. Возможно, что император думал в эту минуту о расчистке уголка Ланд, об устройстве рабочего поселка, где можно будет в большом масштабе попытаться уничтожить нищету. Он часто принимал решения по ночам. По ночам он подписывал декреты, составлял манифесты, отправлял в отставку министров. Мало-помалу лицо Ругона стало расплываться в улыбке. Ему невольно вспомнился анекдот: император в синем фартуке и крошечной шапчонке, свернутой из газеты, оклеивает трехфранковыми обоями в Трианоне комнату для своей любовницы. Ругон представил себе, как сейчас, в одиночестве кабинета, среди торжественного молчания, он вырезает картинки и потом аккуратно наклеивает их, орудуя маленькой кисточкой.

Ругон поднял руки и неожиданно для себя громко сказал:

Он ведь тоже создание своей клики!

Затем поспешно вернулся во дворец. Ему было холодно; особенно коченели ноги в коротких штанах до колен.

На другой день, часов в девять утра, Клоринда прислала к нему служанку Антонию справиться, может ли она вместе с мужем прийти к нему завтракать. Он спросил себе чашку шоколада и стал поджидать Делестанов. Антония опередила их, внеся на большом серебряном подносе две чашки кофе, который им подали в спальню.

Так будет веселее, не правда ли? - сказала Клоринда, входя. - У вас тут солнце... О, вы устроились гораздо лучше, чем мы!

Она занялась осмотром апартаментов Ругона. Из прихожей направо дверь вела в каморку слуги; прямо против входа - дверь в спальню, просторную комнату, обтянутую желтоватым кретоном в больших красных цветах, с квадратной кроватью из красного дерева и огромным камином, где пылали целые бревна.

Кто ж виноват? - воскликнул Ругон. - Надо было не соглашаться. Я бы ни за что не поселился в комнатах с окнами во двор. Стоит только раз подставить спину... Я уже говорил вчера Делестану.

Молодая женщина, пожав плечами, негромко заметила:

Он стерпит, даже если меня поселят на чердаке!

Она заглянула в умывальную комнату, где все принадлежности были из севрского фарфора, белого с золотом, украшенного императорским вензелем.

Потом Клоринда подошла к окну. У нее вырвался крик удивления и восторга.

Высокие деревья Компьенского леса, подобно волнующемуся морю, на многие лье простирались вокруг; в медленном, волнообразном движении вздымались и опадали чудовищные вершины; под бледным солнцем октябрьского утра листва пестрела золотом и пурпуром, как блистательная, отделанная галуном мантия, раскинутая от края до края небес.

Ну, пора завтракать, - заявила Клоринда.

Они освободили стол, сняв с него чернильницу и бювар. Им нравилось обходиться без слуг. Молодая женщина, заливаясь смехом, повторяла, что ей кажется, будто после долгого путешествия во сне она утром проснулась в харчевне, которую содержит император. Этот необычный завтрак на серебряной посуде радовал ее, как чудесное приключение, случившееся в неведомой стране

В тридесятом царстве, по ее выражению. Между тем Делестан был поражен количеством дров, горевших в камине. Глядя на пламя, он вдруг озабоченно заявил:

Мне говорили, будто во дворце ежедневно сжигают дров на полторы тысячи франков... Полторы тысячи франков! Вы не находите, Ругой, что это много?

Ругон, который медленно прихлебывал шоколад, ограничился кивком. Его очень беспокоило бурное веселье Клоринды. Этим утром красота ее сверкала особым лихорадочным блеском, в больших глазах вспыхивал боевой огонь.

О каком пари вы говорили вчера вечером? - неожиданно спросил он.

Вместо ответа она рассмеялась. А когда он стал настаивать, коротко сказала:

Увидите.

Ругон, все больше раздражаясь, начал говорить резкости. Устроив ей настоящую сцену ревности, он от неясных намеков быстро перешел к прямым обвинениям: она сделалась общим посмешищем, она позволила де Марси больше двух минут держать себя за руку. Делестан продолжал спокойно обмакивать ломтики хлеба в кофе.

Если бы я был вашим мужем! - воскликнул Ругон.

Клоринда встала. Опершись на кресло своего мужа, она положила руки ему на плечи.

А если бы вы им были, что тогда? - спросила она.

Наклонившись к Делестану и раздувая теплым дыханием его волосы, она продолжала:

Он был бы тогда умницей, таким же умницей, как ты, не правда ли, мой друг?

Вместо ответа Делестан повернул голову и поцеловал руку, лежавшую на его левом плече. Взволнованно и смущенно глядя на Ругона, он подмигнул ему, как бы давая понять, что тот далеко зашел. Ругон чуть не обозвал его болваном, но Клоринда сделала ему над головою мужа знак, и он отошел с ней к окну. Минуту она молчала, облокотившись о подоконник, устремив глаза в беспредельный простор. Потом, без всяких объяснений, спросила:

Почему вы хотите уехать из Парижа? Вы, значит, больше меня не любите?

Я обещаю вам быть благоразумной, слушаться ваших советов, если вы откажетесь от бегства в эти отвратительные Ланды.

Услышав ее предложение, Ругон сразу отрезвел. Он стал говорить о высоких целях, которые поставил перед собой. Отступить он уже не мог. Пока он излагал это, Клоринда тщетно старалась прочесть в его глазах правду;

казалось, он твердо решил ехать.

Ну что же, вы меня больше не любите. Значит, я вольна поступать, как мне вздумается... Вы увидите.

Без тени недовольства, она весело отошла от окна. Делестан, все еще занятый вопросом о топливе, пытался хотя бы приблизительно подсчитать количество дворцовых каминов. Клоринда прервала его, сказав, что если она не пойдет сейчас переодеться, то опоздает на охоту. Ругон проводил их до широкого коридора, покрытого зеленой плюшевой дорожкой, совсем как в монастырях. Клоринда по пути забавлялась тем, что читала у каждой двери имена гостей, написанные на маленьких карточках в узких деревянных рамках.

Дойдя до конца коридора, она обернулась: ей почудилось, будто Ругон стоит в нерешительности, готовый ее позвать. Улыбнувшись, она секунду помедлила. Он вошел в свою комнату, резко захлопнув дверь.

Завтрак в это утро подали рано. Разговор в галерее Карт вертелся вокруг погоды, вполне благоприятной для псовой охоты: солнце сеяло свою золотую пыль; чистый прохладный воздух был неподвижен, как стоячая вода. Придворные экипажи должны были отъехать от дворца немного раньше полудня. Встреча была назначена у Королевского колодца, на огромной просеке в чаще леса.

Императорская охота уже с час дожидалась их там, - доезжачие верхами, в коротких штанах из красного сукна, в треуголках, обшитых галунами, и псари в черных туфлях с серебряными пряжками, облегчавших движение по зарослям.

Кареты с гостями из соседних замков выстроились правильным полукругом напротив своры, которую сдерживали псари, а дамы и мужчины в охотничьем платье, расположившиеся посредине, напоминали старинную картину - охоту эпохи Людовика XV, вдруг воскресшую в лучах золотистого солнца. Император и императрица не принимали участия в охоте. Как только зверь был поднят, их шарабаны выехали на дорогу и покатили во дворец. Многие гости последовали их примеру. Ругон вначале старался держаться рядом с Клориндой, но она пустила лошадь таким аллюром, что он отстал; увидев ее скачущей далеко впереди рядом с де Марси, он, охваченный бессильной яростью, решил вернуться во дворец.

Около половины шестого Ругона попросили сойти вниз пить чай в малых покоях императрицы. Эту честь оказывали обычно людям, известным своим остроумием. Там уже были Бэлен Д"Оршер и де Плюгерн. Последний в изысканных выражениях рассказал весьма грубый фарс, который всех насмешил. Мало-помалу начали возвращаться участники охоты. Пришла госпожа де Комбело с видом полного изнеможения. На расспросы присутствующих она ответила, как заправский охотник:

Зверя не могли поднять больше четырех часов... Вообразите, он на минуту выскочил в открытое поле. Немного передохнул... Наконец его загнали около Красного пруда. Лов был великолепный.

Рускони принес тревожное известие:

Лошадь госпожи Делестан понесла... Она скрылась в направлении дороги на Пьерфон. Сведений о ней пока нет.

Его забросали вопросами. Императрица была, видимо, очень взволнована.

Рускони рассказал, что Клоринда все время мчалась как одержимая. Самые опытные охотники пришли в восторг от ее езды. Потом внезапно ее лошадь шарахнулась в боковую аллею.

она хлестала бедное животное изо всех сил! Господин де Марси бросился за ней, чтобы оказать помощь. Он тоже еще не вернулся.

Госпожа де Льоренц, сидевшая позади императрицы, поднялась с места. Ей показалось, что все с усмешкой поглядывают на нее. Она смертельно побледнела. Между тем заговорили о несчастных случаях на охоте. Однажды олень, забежавший во двор фермы, с таким бешенством бросился на собак, что в поднявшейся суматохе какая-то дама сломала себе ногу. Потом стали строить предположения. Если де Марси удалось сладить с лошадью госпожи Делестан, то, быть может, они спешились, чтобы немного передохнуть; в лесу сколько угодно шалашей, сараев, беседок. Госпоже де Льоренц показалось, что улыбки стали еще ехиднее, что все исподтишка наблюдают за ее ревнивой яростью. Ругон молчал, лихорадочно выстукивая пальцами на колене какой-то марш.

Ну, невелико горе, если даже они переночуют в лесу, - процедил сквозь зубы де Плюгерн.

Императрица распорядилась, чтобы Клоринду пригласили пить чай, как только она вернется. Вдруг раздались восклицания. На пороге появилась Клоринда, румяная, улыбающаяся, торжествующая. Она поблагодарила императрицу, за внимание к ней.

Я просто в отчаянии! - спокойно заявила она. - Напрасно все так встревожились... Я держала пари с господином де Марси, что первая прискачу к затравленному оленю. Если бы не проклятая лошадь...

Никто не проиграл, этим кончилось.

Ее попросили рассказать подробности. Она сделала это без малейшего замешательства. После десятиминутного бешеного галопа лошадь ее упала, не причинив ей ни малейшего вреда. Но так как она не совсем твердо держалась на ногах после падения, господин де Марси предложил ей на минуту зайти в сарай.

Мы угадали! - воскликнул Ла Рукет. - Вы сказали, в сарай? Ну, а я говорил, что в беседку.

Там, наверное, было очень неудобно? - съязвил де Плюгерн.

Клоринда, не переставая улыбаться, ответила с блаженной истомой в голосе:

Уверяю вас, что нет. Там была солома. Я присела... Большой сарай, весь затянутый паутиной. Темнело. Было очень забавно.

И глядя прямо в лицо госпоже де Льоренц, она продолжала, еще более растягивая слова, что придало им особую значительность:

Господин де Марси был очень мил.

Во время рассказа Клоринды госпожа де Льоренц с силой прижимала пальцы к губам. При последних словах она закрыла глаза, точно от гнева ей сделалось дурно. С минуту она простояла так, потом, потеряв самообладание, вышла.

Крайне заинтригованный де Плюгерн скользнул следом за ней. Клоринда, не спускавшая глаз с госпожи де Льоренц, невольно сделала торжествующее движение.

Разговор перешел на другие темы. Бэлен д"Оршер рассказал о скандальном процессе, занимавшем общественное мнение; речь шла о разводе, мотивированном бессилием мужа. Бэлен д"Оршер излагал факты в таких пристойных судейских выражениях, что госпожа де Комбело его не поняла и потребовала объяснений.

Огромный успех имел Руокони, - он вполголоса исполнил пьемонтские народные песенки на любовные темы, которые тут же перевел на французский язык. Во время исполнения одной из них вошел Делестан. Он вернулся из лесу, где два часа бродил в поисках Клоринды; у него было такое забавное лицо, что все улыбнулись. Между тем императрица воспылала, казалось, живейшей симпатией к Клоринде. Она усадила ее возле себя и заговорила о лошадях. У Пирама, которого на время охоты предоставили молодой женщине, очень резвый галоп.

Императрица пообещала, что с завтрашнего дня прикажет седлать для нее Сезара.

При появлении Клоринды Ругон отошел к окну, сделав вид, что заинтересовался огоньками, загоревшимися вдали, влево от парка. Никто поэтому не заметил легких судорог, искажавших его лицо. Он долго стоял и глядел в ночь. Потом повернулся с невозмутимым видом, и в эту минуту к нему подскочил возвратившийся обратно де Плюгерн; голосом, в котором слышалось удовлетворенное любопытство, он шепнул ему на ухо:

Ужасная сцена!.. Вы заметили, я отправился за нею вслед. В конце коридора она столкнулась с Марси. Они зашли в какую-то комнату. Я слышал, как Марси ей заявил, что она ему до смерти надоела... Она выскочила, как сумасшедшая, и побежала в кабинет императора... Я, ей-богу, думаю, что она положила пресловутые письма к нему на стол.

В эту минуту вошла госпожа де Льоренц. Волосы на висках у нее развились, она была бела, как полотно, и тяжело дышала. Она заняла место позади императрицы с безнадежным спокойствием больного, который только что подвергся смертельно опасной операции.

Она, несомненно, отнесла письма, - взглянув на нее, повторил де Плюгерн.

Ругон, видимо, не понял его, и сенатор направился к Клоринде;

наклонившись, он рассказал ей о происшествии. Она упоенно слушала его; глаза ее сверкали радостью. Лишь когда настало время обеда и все покинули покои императрицы, Клоринда сделала вид, что заметила вдруг Ругона. Взяв его пот руку, она обратилась к нему, в то время как Делестан шел позади:

Ну, вот, вы слышали... Будь вы утром милы со мной, я не подверглась бы риску сломать себе ноги.

Вечером во дворе происходило кормление собак при факелах. Выйдя из столовой, гости, вместо того чтобы направиться в галерею Карт, разбрелись по гостиным главного фасада, где все окна были распахнуты настежь. Император стоял на центральном балконе, где, кроме него, могло поместиться не больше двадцати человек.

Внизу, от решетки парка до вестибюля, выстроились в два ряда напудренные лакеи в парадных ливреях, охраняя широкий проход. Каждый из них держал в руке длинную пику, на конце которой пылала пакля, заправленная в стаканчик со спиртом. Длинные языки зеленого пламени покачивались, плывя и как бы повисая в воздухе, и не столько озаряли ночь, сколько светились пятнами, извлекая из мрака лишь двойной ряд пунцовых жилетов, казавшихся при их свете фиолетовыми. По обеим сторонам двора теснились люди - компьенские обыватели со своими дамами; мертвенные лица кишели во тьме, где порою отблеск горящей пакли падал на уродливую голову или зеленовато-серую физиономию какого-нибудь мелкого рантье. Посредине, перед большим крыльцом, на каменных плитах двора лежали останки оленя - ворох внутренностей, покрытый шкурой животного, головою вперед; на другом конце, у решетки, окруженная доезжачими, ожидала свора собак. Там размахивали факелами псари в зеленых ливреях и высоких белых чулках. Яркий красноватый огонь, подобный пламени домны, посылавший тучи копоти в сторону города, озарял теснившихся друг к другу собак, которые, разинув пасти, тяжело дышали.

Император смотрел стоя. Иногда внезапная вспышка факела вырывала из темноты его неподвижное, непроницаемое лицо.

Во время обеда Клоринда следила за малейшим его движением но обнаружила лишь унылую усталость, сумрачное недовольство больного, скрывающего свои страдания. Лишь раз ей почудилось, будто его серые, полуприкрытые веками глаза слегка скользнули по де Марси. Наполеон III угрюмо стоял у перил балкона, слегка сутулясь и покручивая усы, а гости за его спиной поднимались на цыпочки, чтобы получше видеть.

Начинайте, Фирмэн! - нетерпеливо сказал император.

Доезжачие протрубили королевский сигнал. Собаки, в порыве страшного возбуждения, выли, вытягивали шеи и становились на задние лапы. Внезапно, в тот миг, когда какой-то слуга указал обезумевшей своре на голову оленя, Фирмэн, старший псарь, опустил плеть, и свора, ожидавшая этого знака, в три прыжка перемахнула через двор; бока собак вздымались от донимавшего их голода. Фирмэн снова поднял плеть. Собаки, остановленные неподалеку от оленя, на секунду припали к земле, дрожа всем телом и оглушительно лая от нетерпения.

Бедные животные! - с томным сочувствием произнесла госпожа де Комбело.

Великолепно! - воскликнул Ла Рукет.

Рускони хлопал в ладоши. Дамы возбужденно следили за зрелищем, уголки губ у них подергивались, их томило желание увидеть, как собаки начнут пожирать оленя. Собак не сразу подпускали к добыче, и это усиливало волнение.

Нет, нет, подождите! - жеманно молили дамы.

Еще два раза поднялась и опустилась плетка Фирмэна. Доведенная до отчаяния свора бесновалась. В третий раз старший псарь уже не поднял плети.

Слуга бросился бежать со всех ног, захватив шкуру и голову оленя. Собаки бросились на добычу и впились в нее; яростный лай сменился глухим урчанием, судорожной дрожью удовольствия. Хрустели кости. На балконах, у окон гости удовлетворенно вздохнули; дамы, стиснув белые зубки, плотоядно улыбались, мужчины тяжело переводили дух, у них горели глаза, руки бессознательно ломали зубочистки, принесенные из столовой. А во дворе царило бурное ликование, доезжачие трубили сигналы, псари взмахивали факелами, бенгальские огни вспыхивали кровавым пламенем, обагряя ночь, заливая крупными каплями алого дождя мирные лица компьенских обывателей, теснившихся у решеток.

Император вскоре отвернулся. Заметив стоявшего рядом Ругона, он словно очнулся от глубокой задумчивости, которая омрачала его лицо с самого обеда.

Господин Ругон, - сказал он, - я думал о вашем деле... Тут есть препятствия, серьезные препятствия...

Он остановился, раскрыл было рот и снова его закрыл.

Нельзя уезжать из Парижа, господин Ругон, - заключил он, уходя.

Клоринда, слышавшая разговор, не могла удержать жест ликования. Когда слова императора облетели гостей, лица сделались сосредоточенными и взволнованными; Ругон, медленно пройдя мимо всех, направился в галерею Карт.

Между тем внизу собаки догрызали поживу. Они яростно отталкивали друг друга, подбираясь к середине кучи. Сверху видна была сплошная масса движущихся спин, белых и черных; они толкались, вытягивались, распластывались - живое, алчно сопящее месиво. Челюсти двигались, жевали все быстрее и быстрее, чтобы захватить как можно больше. Короткие драки оканчивались рычанием. Большой легавый пес, великолепное животное, разозленный тем, что оказался на отшибе, отступил и потом одним прыжком очутился в середине своры. Пробившись вперед, он отхватил для себя кусок внутренностей.

Проходили недели. Для Ругона снова началось томительное, унылое существование. Он ни разу не намекнул на приказ императора остаться в Париже. Он говорил только о своей неудаче, о мнимых препятствиях, мешающих ему заняться распашкой земель в Ландах, - тут он был неистощим. Какие, собственно, могли быть препятствия? Он их не видел. Ругон даже позволил себе вознегодовать на императора, от которого, по его словам, нельзя было добиться объяснения. Быть может, государь опасается, что его заставят финансировать предприятие?

По мере того как проходили дни, Клоринда все чаще являлась на улицу Марбеф. Она как будто каждый раз ждала от Ругона какого-то известия и, видя, что тот молчит, удивленно на него взглядывала. После поездки в Компьен она жила в ожидании близкого торжества. Она придумала целую драму: неистовый гнев императора, шумное падение де Марси, немедленное возвращение к власти великого человека. Этот женский домысел ей казался непогрешимым. Когда прошел месяц, а граф по-прежнему оставался министром, удивлению ее не было границ. Она прониклась презрением к императору, который не умел мстить. На его месте она целиком отдалась бы ненависти. О чем он только думает, этот вечный молчальник?

И все-таки Клоринда надеялась. Она чутьем угадывала победу, верила в неожиданную случайность. Положение Марси пошатнулось. Ругон окружал молодую женщину вниманием, словно муж, опасающийся измены. После странного взрыва ревности в Компьене он стал следить за ней почти по-отечески, донимал нравоучениями, требовал ежедневных встреч. Молодая женщина улыбалась, уверенная, что теперь он не уедет из Парижа. Однако в середине декабря, после нескольких недель сонного покоя, он опять заговорил о своем предприятии. Он советовался с банкирами, рассчитывая обойтись без помощи императора. Он опять зарылся в карты, планы и специальные книги. По его словам, Жилькен навербовал уже свыше пятисот рабочих - горсточку созидателей будущего государства, - согласившихся ехать в Ланды.

Клоринда, не жалея усилий, привела в движение всю клику. Им предстояло трудное дело. Каждому была предназначена своя роль. Сговоры велись в доме Ругона по воскресеньям и четвергам, где-нибудь в углу, полушепотом. Друзья делили между собой сложные задачи. Ежедневно они обходили Париж, с непоколебимым упорством стремясь завоевать сторонников. Все средства были хороши, в счет шел самый ничтожный успех. Они ничем не пренебрегали, извлекали выгоду из мельчайших событий, дни их, с утра и до позднего вечера, были заполнены. В заговоре приняли участие друзья друзей, те в свою очередь привлекли новых друзей. Весь Париж был вовлечен в интригу. В самых захолустных кварталах люди, неведомо почему, мечтали о победе Ругона. Дюжина приспешников Ругона держала весь город в руках.

Мы - это правительство завтрашнего дня, - серьезно говорил Дюпуаза.

Он проводил параллель между ними и теми, кто создал Вторую империю.

Я сделаюсь Марси при Ругоне, - добавлял он.

Претендент это всего только имя. Чтобы создать правительство, нужна клика. Двадцать молодчиков с хорошими аппетитами сильнее любого принципа, а если они могут еще выдвинуть видимость какого-нибудь принципа, то становятся непобедимыми. Сам Дюпуаза бегал по городу, посещал редакции газет и, покуривая сигары, глухо подтачивал Марси. У него всегда были наготове неблаговидные истории о графе, он обвинял его в неблагодарности и эгоизме.

Когда ему случалось ввернуть имя Ругона, он намеками сулил неисчерпаемые, хотя и неясные блага: дать бы Ругону волю - он всех бы осыпал дождем милостей, наград и субсидий. Дюпуаза снабжал таким образом газеты новыми слухами, словечками, анекдотами, которые непрерывно поддерживали в публике интерес к великому человеку. Две мелкие газетки поместили статьи о посещении особняка на улице Марбеф, другие толковали о пресловутом труде об английской конституции и конституции 1852 года. После Двухлетнего молчания к Ругону снова, видимо, возвращалась популярность, отовсюду слышался гул неясных похвал. Дюпуаза занимался другими делишками, темными махинациями, подкупом влиятельных лиц, отчаянной биржевой игрой, основанной на более или менее твердой уверенности в том, что Ругон вернется в правительство.

Будем думать только о нем, - говорил он с откровенностью, которая смущала более чопорных членов клики. - Потом он подумает о нас.

У Бэлен д"Оршера была тяжелая рука: он возбудил против де Марей такое скандальное дело, что его поспешили замять. Он сделал более искусный ход, намекнув, что может стать министром юстиции, если зять его снова вернется к власти, - этим он завоевал приверженность своих коллег. Кан тоже повел в атаку свой отряд - финансистов, депутатов, чиновников, - пополняя его всеми недовольными, которые попадались на пути. Он сделал Бежуэна своим верным помощником, ухитрившись использовать даже де Комбело и Ла Рукета, хотя те явно не подозревали, что кроется за делами, на которые он их толкал. Сам он, действуя в высоких официальных сферах, распространил свою пропаганду вплоть до Тюильрийского дворца и порою по нескольку дней вел тайные подкопы для того, чтобы какое-нибудь словечко, передаваясь из уст в уста, дошло до ушей императора.

Но с особенной страстью трудились женщины. Они вели ужасающие своей неприглядностью головоломные интриги, истинное значение которых очень часто оставалось неясным. Госпожа Коррер называла теперь хорошенькую госпожу Бушар не иначе, как "своей кошечкой". Она увозила ее за город, так что господину Бушару пришлось как-то целую неделю прожить холостяком; даже д"Эскорайль был вынужден проводить вечера в мелких театриках. Как-то Дюпуаза повстречал обеих дам в обществе господ, увешанных орденами, о чем он, правда, никому не заикнулся. Госпожа Коррер снимала теперь две квартиры, - одну на улице Бланш, другую - на улице Мазарини. Последняя была очень кокетливо обставлена, и туда, беря ключ у привратницы, заходила в дневные часы госпожа Бушар. Передавали, что однажды, дождливым утром, переходя с подобранными юбками Королевский мост, она одержала победу над важным сановникам.

Мелкая сошка тоже копошилась, пуская в ход все, что только могла.

Полковник Жобэлен встречался в одном кафе на бульварах со старыми друзьями -

военными. Между двумя партиями в пикет он наставлял их на путь истинный;

если ему удавалось завлечь в свой лагерь полдюжины человек, то вечерам он, потирая руки, твердил, что "вся армия стоит за правое дело". Бушар у себя в министерстве занимался такой же вербовкой. Понемногу он внушил чиновникам яростную ненависть к де Марси; он не гнушался даже курьерами, и все мечтали теперь о золотом веке, про который столоначальник на ухо шептал приятелям.

Д"Эскорайль старался влиять на богатых шалопаев, расхваливая широту взглядов Ругона, его терпимость к некоторым проступкам, его любовь к смелости в силе.

Даже Шарбоннели, сидя на скамейке Люксембургского сада, куда они ежедневно после полудня отправлялись дожидаться исхода своей нескончаемой тяжбы, - и те ухитрились заполучить симпатии мелких рантье квартала Одеон.

Что касается Клоринды, то ей было мало заправлять всей кликой. Она вела сложнейшие интриги, о которых никому не рассказывала. Никогда еще не встречали ее по утрам в глухих уголках Парижа в таких растерзанных пеньюарах, никогда еще не прижимала она к себе с такой страстью свой министерский портфель, лопнувший по швам и перевязанный шнурками. Она давала мужу необыкновенные поручения, и тот, ничего в них не понимая, исполнял их с кротостью барана. Луиджи Поццо она гоняла на почту, де Плюгерна брала с собой в качестве провожатого; старик часами выстаивал на тротуаре, поджидая ее. Одно время ома, по-видимому, хотела заставить итальянское правительство действовать в пользу Ругона. Ее переписка с матерью, жившей по-прежнему в Турине, лихорадочно оживилась. Она мечтала перевернуть всю Европу и по два раза в день бегала к Рускони для свиданий с дипломатами. Частенько во время этой необычной кампании она вспоминала о своей красоте. Иной раз она выходила днем причесанная, умытая, великолепная. Даже друзья с восхищением говорили ей, что она прекрасна.

Без этого нельзя, - отвечала она со значительным видом, изображая покорность судьбе.

Клоринда расценивала себя как решающий козырь. Отдаться мужчине было для нее сущей безделицей. Ей это доставляло так мало удовольствия, что она относилась к таким вещам, как к любому другому делу, только, может быть, более скучному. Когда она вернулась из Компьена, Дюпуаза, знавший о приключении на охоте, хотел было допытаться, в каких она отношениях с де Марси. Он смутно подумывал об измене Ругону ради графа, если Клоринда окажется всемогущей любовницей последнего. Но она чуть не поссорилась с бывшим префектом, энергично отрицая всю историю. Неужели же он считает ее какой-то дурочкой, подозревая в подобной связи? И тут же, забывая свои слова, она давала понять, что не намерена больше встречаться с де Марси.

Было, правда, время, когда она подумывала о том, чтобы выйти за него замуж.

Она считала, что ни один умный человек не станет серьезно заботиться о делах своей любовницы. Впрочем, у нее есть другие планы.

Видите ли, - говорила она порой, - есть много способов добиться цели, но лишь один из них может доставить нам удовольствие... Мне надо свести кое-какие счеты.

Клоринда неотступно следила за Ругоном, хотела видеть его великим и как будто рассчитывала, откормив его сначала властью, приберечь для будущего пиршества. Она держала себя покорной ученицей, с нежным смирением склонялась перед ним.

Казалось, что среди лихорадочной деятельности клики один лишь Ругон ничего не замечал. По четвергам и воскресеньям он медленно раскладывал в гостиной пасьянс, уткнувшись носом в карты и как бы не слыша перешептывания за своей спиной. Друзья беседовали о делах, посылали через его голову знаки, устраивали заговоры у камина, точно его не было в комнате. Он казался таким добродушным и бесстрастным, таким далеким и отрешенным от всех и вся, что мало-помалу от шепота они переходили к громкому разговору, вышучивая рассеянность великого человека. Когда Ругона спрашивали, хочет ли он вернуться к власти, он выходил из себя и клялся, что с места не двинется, даже если победа будет ждать его на углу улицы Марбеф. И действительно, он все больше и больше замыкался в себя, изображая полнейшее незнание внешних событий. Маленький особняк Ругона, откуда исходила такая лихорадочная пропаганда, был обителью молчания и дремоты, так что близкие друзья еще на пороге дома обменивались многозначительными взглядами, говорившими, что здесь следует освободиться от запаха порохового дыма, которым была пропитана их одежда.

Полноте! - кричал Дюпуаза. - Ругон водит нас за нос. Он отлично все слышит. Вы поглядите на его уши по вечерам: они так и шевелятся!

Это была обычная тема разговоров, когда в половине одиннадцатого вечера они все вместе уходили от Ругона. Не может быть, чтобы великий человек не знал о преданности своих друзей. Он изображает доброго боженьку, говорил все тот же Дюпуаза. Этот дьявол Ругон живет, как индусский идол, погруженный в самодовольное созерцание, и блаженно улыбается, скрестив руки на животе, среди толпы верующих, которые молятся на него, раздирая себя в клочки. Все нашли, что это сравнение необычайно метко.

Я буду за ним наблюдать, - говорил в заключение Дюпуаза.

Но сколько ни наблюдали они за лицом Ругона, оно неизменно оставалось замкнутым, спокойным и почти простодушным. А что, если он действительно ничего не замечал? Впрочем, Клоринде было наруку, что Ругон ни во что не вмешивается. Она боялась, что, если его заставят открыть глаза, он может помешать осуществлению ее планов. О его судьбе пеклись как бы наперекор ему самому. Нужно было во что бы то ни стало подтолкнуть его, пусть даже насильно, и усадить куда-нибудь повыше. Потом можно будет свести счеты.

Но так как события разворачивались очень медленно, то понемногу клика стала терять терпение. Желчные выпады Дюпуаза подливали масла в огонь.

Конечно, Ругона никто прямо не попрекал всем тем, что для него делалось, но его осыпали намеками, горькими двусмысленными словами. Полковник являлся теперь иногда в запыленных башмаках, - у него не хватало времени зайти домой; он совсем замучился, бегая весь день по дурацким делам, за которые ему, разумеется, никто не скажет спасибо. Порою Кан, мигая опухшими от усталости веками, начинал жаловаться, что вот уже месяц, как он недосыпает;

он часто выезжает в свет, не для забавы, конечно, а чтобы повидаться с кое-какими людьми по кое-каким делам. Госпожа Коррер пускалась в трогательные рассказы, толковала о какой-то молодой женщине, очень достойной вдове, которую она недавно навещала; она вздыхала, что нет у нее теперь никакой власти; подчеркивала, что, будь она правительством, она многих бы несправедливостей не допустила. Потом все друзья начинали твердить о своих невзгодах, хныкая и поясняя, каким могло бы быть их положение, не будь они так наивны; конца не было этим жалобам, подкрепляемым недвусмысленными взглядами в сторону Ругона. Они пришпоривали его до крови, не отступая даже перед похвалами де Марси. Сначала Ругон сохранял невозмутимость. Он по-прежнему делал вид, будто ничего не понимает. Но прошло несколько вечеров

И когда в его гостиной произносились иные фразы, по лицу бывшего министра пробегала легкая судорога. Он не раздражался, но слегка стискивал зубы, как от укола невидимой иглы. В конце концов нервы его так сдали, что он забросил свои пасьянсы, - они у него больше не выходили. Он предпочитал медленно прохаживаться, беседовать или же уходить из комнаты, как только возобновлялись глухие упреки. Порою им овладевала слепая ярость; он с силой сжимал за спиной кулаки, борясь с желанием выставить этих людишек за дверь.

Дети мои, - сказал однажды вечером полковник, - две недели ноги моей здесь не будет. Надо его проучить. Посмотрим, будет ли ему весело одному.

Ругон, мечтавший запереть перед ними дверь, почувствовал себя глубоко уязвленным, когда его покинули. Полковник сдержал свое слово, другие тоже последовали его примеру; гостиная опустела, в ней все время недосчитывалось пяти-шести друзей. Когда кто-нибудь из них после долгого отсутствия появлялся и Ругон опрашивал, не был ли он болен, тот с удивленным видом отвечал "нет", не давая никаких объяснений. В один из четвергов не явился никто. Ругон провел вечер один, прохаживаясь по просторной комнате, опустив голову и заложив руки за спину. Впервые он почувствовал, какие крепкие узы соединяли его с этими людьми. Размышляя о глупости Шарбоннелей, завистливой злобе Дюпуаза, деланной ласковости госпожи Коррер, он презрительно пожимал плечами. Однако, относясь к своим друзьям без всякого уважения, он, тем не менее, испытывал потребность их видеть, управлять ими - потребность ревнивого властителя, втайне оплакивающего малейшую неверность. В глубине души он даже умилялся их глупости, любил их пороки. Друзья казались ему теперь частью его существа, вернее, он сам мало-помалу до такой степени в них растворился, что как бы уменьшался в те дни, когда они от него отдалялись. Под конец, если их отсутствие затягивалось, он садился писать им письма. Он даже ходил к ним на дом мириться после серьезных размолвок.

Теперь в особняке на улице Марбеф царила та лихорадочная атмосфера ссор и примирений, какая бывает у супругов, когда их любовь исполнена горечи.

В последних числах декабря они повздорили особенно сильно. Слово за слово, друзья, неизвестно почему, дошли до такого состояния, что готовы были схватить друг друга за горло. После этого они три недели не являлись к Ругону. Дело заключалось в том, что клика начала приходить в отчаяние. Самые хитроумные махинации не приводили к ощутимым результатам. И так как в близком будущем не предвиделось никаких перемен, то надежда на непредвиденную катастрофу, способную вернуть Ругона к власти, таяла с каждым днем. Друзья ждали открытия сессии Законодательного корпуса, но проверка полномочий привела лишь к отказу двух республиканских депутатов от присяги.

Даже Кан, самый гибкий и проницательный из приверженцев Ругона, - и тот больше не рассчитывал на благоприятный поворот политики. Удрученный Ругон занимался своим проектом с удвоенным рвением, пытаясь скрыть судорожные подергивания лица, которым он уже не владел.

Мне нездоровится, - говорил он порою. - Видите, у меня дрожат руки...

Мой врач приказал мне гулять. Я целые дни провожу на воздухе.

Действительно, Ругон много бродил по улицам. Он шел, размахивая руками, высоко подняв голову, глядя куда-то вдаль. Когда его останавливали знакомые, он рассказывал им о своих нескончаемых прогулках. Однажды утром, вернувшись к завтраку после посещения Шальо, он нашел у себя визитную карточку с золотым обрезом, на которой красивым английским почерком было выведено имя Жилькена. Карточка была очень грязная захватанная жирными пальцами. Ругон позвонил слуге.

Человек, который оставил эту карточку, ничего не велел передать? -

спросил он.

Слуга, недавно поступивший в дом, улыбнулся.

На этом господине было зеленое пальто. Он был очень любезен и даже предложил мне сигару. Назвался он вашим другом.

Уже уходя, слуга спохватился:

Мне кажется, он написал что-то на обороте.

Ругон перевернул карточку и прочел написанные карандашом слова:

"Некогда ждать. Зайду вечером. Очень спешно, дельце забавное". Ругон беспечно махнул рукой. Однако фраза "очень спешно, дельце забавное"

вспомнилась ему после завтрака, овладела всеми мыслями и лишила покоя. Что это за дело, показавшееся Жилькену забавным? С тех пор как он стал поручать бывшему коммивояжеру запутанные и темные делишки, тот неукоснительно являлся к нему раз в неделю по вечерам; никогда еще Жилькен не приходил утром.

Значит, случилось нечто из ряда вон выходящее. Недоумевая, Ругон, снедаемый нетерпением, которое ему самому казалось нелепым, решил, не дожидаясь вечера, разыскать Жилькена.

- "Какая-нибудь пьяная выдумка, - думал он, проходя по Елисейским полям. - Но я, по крайней мере, успокоюсь!"

Он шел пешком, выполняя предписание врача. День был чудесный; яркое январское солнце сияло на чистом небе. Жилькен уже не жил в проезде Гютэн, в Батиньоле. На карточке было написано: "улица Гизард, квартал Сен-Жермен".

Ругону стоило больших трудов отыскать эту невообразимо грязную улицу, находившуюся возле церкви Сен-Сюльпис. Привратница, не вставая с кровати, крикнула ему из глубины темных сеней хриплым от лихорадки голосом:

Дома ли Жилькен?.. Право, не знаю. Поднимитесь наверх, пятый этаж, дверь налево.

Поднявшись по лестнице, Ругон увидел на двери имя Жилькена, окруженное гирляндой из пылающих сердец, пронзенных стрелами. Он долго стучался; за дверью слышалось лишь тиканье часов да мелодично звучавшее в тишине мяуканье кошки. Ругон заранее предвидел, что не застанет Жилькена, однако ему стало легче от этой бесплодной попытки. Успокоенный, он спустился с лестницы, решив, что обождет до вечера. На улице он замедлил шаги, миновал Сен-Жерменский рынок и бесцельно зашагал по улице Сены, твердо решив, несмотря на усталость, вернуться домой пешком. Дойдя до улицы Жакоб, он вспомнил о Шарбоннелях. Ругон не видел их уже десять дней. Они на него дулись. Он решил на минуту подняться к ним и помириться. В этот полуденный час было тепло, и Ругон чувствовал себя совсем размягченным.

Комната Шарбоннелей в гостинице "Перигор" выходила окнами во двор -

мрачный колодец, откуда несло помоями. Большая темная комната была обставлена колченогой мебелью из красного дерева; на окнах висели занавески из выцветшего красного штофа. Когда Ругон вошел, госпожа Шарбоннель.

укладывала свои платья, запихивая их в большой чемодан, а Шарбоннель, весь в поту, изо всех сил затягивал веревкой другой чемодан, поменьше.

Вы, значит, уезжаете? - спросил, улыбаясь, Ругон.

Да, - с глубоким вздохом ответила госпожа Шарбоннель. - На этот раз решено окончательно.

Старики засуетились вокруг Ругона, польщенные его приходом. На стульях громоздились стопки белья, одежда, набитые до отказа корзины. Ругон присел на кровать и добродушно сказал:

Не беспокойтесь! Мне здесь очень удобно... Занимайтесь своим делом, я не хочу вам мешать... Вы уезжаете с восьмичасовым поездом?

Да, с восьмичасовым, - ответил Шарбоннель. - Нам остается провести в Париже еще шесть часов... Мы надолго его запомним, господин Ругон!

Старик, обычно неразговорчивый, разразился страшною бранью, даже погрозил кулаком в окно, проворчав: нужно же было забраться в такой город, где в два часа дня в комнатах ни зги не видно. Грязный свет, проникающий из узкого колодца-двора, - вот вам и весь Париж! Но, слава богу, он снова увидит солнце у себя в плассанском саду. Шарбоннель стал оглядываться, вспоминая, не забыл ли он чего-нибудь. Утром он купил "Железнодорожный указатель". На камине в засаленной бумаге лежал цыпленок, припасенный супругами в дорогу.

Душа моя, - повторил он, - ты хорошо опорожнила ящики? Мои домашние туфли лежали в ночном столике... За комод, кажется, завалились какие-то бумаги...

Сидя на кровати, Ругон с болью в сердце следил за сборами стариков, которые трясущимися руками завязывали узлы. В их волнении таился немой упрек. Это он задержал их в Париже, но вот они потерпели полное поражение и вынуждены теперь бежать.

Вы делаете ошибку, - пробормотал он.

Госпожа Шарбоннель сделала знак рукой, словно умоляя его замолчать.

Послушайте, господин Ругон, - взволнованно сказала она, - не обещайте нам ничего. Нашим мукам не будет конца... Подумать только, мы два с половиной года прожили здесь! Господи, два с половиной года в этой дыре! У меня до конца жизни будет болеть левая нога; я спала у стены, вон той, что за вами - по ней льется вода!.. Нет, всего не расскажешь. Чересчур длинно...

Мы прожили безумные деньги. Обратите внимание, вчера мне пришлось купить этот большой чемодан, чтобы уложить все, что мы износили в Париже: дрянные платья, обошедшиеся нам втридорога; белье, которое прачка возвращала из стирки в лохмотьях... Вот о чем я не буду жалеть, это о ваших прачках! Они сжигают все вещи своей кислотой. Она бросила кучу тряпок в чемодан, восклицая:

Нет, нет, мы уедем! Еще один час - и, уверяю вас, я умру.

Но Ругон, не сдаваясь, заговорил об их тяжбе. Что же, они получили плохие вести? Тогда Шарбоннели почти со слезами рассказали, что наследство внучатого племянника Шевассю окончательно ускользает из их рук.

Государственный совет вотвот должен утвердить передачу наследства в полмиллиона франков общине св. семейства. И что совсем лишило их мужества -

это известие о приезде монсиньора Рошара в Париж, куда он вторично прибыл для ускорения дела.

Охваченный вдруг отчаяньем, Шарбоннель перестал трудиться над маленьким чемоданом и, ломая руки, произнес своим дребезжащим голосом:

Полмиллиона франков! Полмиллиона франков!

Мужество покинуло стариков. Они уселись среди беспорядка, царившего в комнате, - муж на чемодане, жена на стопке белья, - и стали жаловаться, длинно и нудно; стоило замолчать одному, как начинал другой. Они вспоминали о своей привязанности к племяннику Шевассю. Как они его любили! По правде сказать, к тому времени, когда Шарбоннели узнали про смерть Шевассю, они не видели его лет семнадцать. Но теперь они растрогались и вполне искренне верили, что окружали больного неусыпным вниманием. Потом Шарбоннели начали обвинять сестер общины св. семейства в бессовестных происках: монахини эти втерлись в доверие их родственника, отстранили от него друзей, ежечасно терзали его ослабленную болезнью волю. Несмотря на всю свою набожность, госпожа Шарбоннель рассказала отвратительную историю, будто Шевассю умер от страха, после того как священник, под чью диктовку он писал завещание, показал ему в ногах кровати дьявола. Ну, а епископ Фаврольский, монсиньор Рошар, тоже занимается не очень-то красивым делом, отбирая законное добро у простых людей, известных всему Плассану честностью, с которой они сколотили маленькое состояние на торговле оливковым маслом.

Но, может быть, еще не все потеряно? - убеждал их Ругон, видя, что они слабеют. - Ведь монсиньор Рошар - не господь бог! Я не мог заниматься вами. У меня столько дел! Но позвольте мне ознакомиться с положением вещей.

Я не хочу, чтоб нас так просто съели.

Шарбоннели переглянулись, слегка пожав плечами.

Не стоит труда, господин Ругон, - пробормотал муж.

Когда Ругон стал настаивать, уверяя, что приложит все старания и не допустит, чтобы они уехали с пустыми руками, жена повторила:

Нет, не стоит труда. Вы только зря потратите время. Мы говорили о вас с нашим адвокатом. Он засмеялся и сказал, что у вас сейчас нет сил бороться с монсиньором Рошаром.

Если нет сил, то о чем же тут говорить? - добавил, в свою очередь, Шарбоннель. - Лучше сдаться.

Ругон опустил голову. Слова стариков подействовали на него как пощечина. Никогда еще он так жестоко не страдал от своего бессилия.

Мы вернемся в Плассан, - продолжала между тем госпожа Шарбоннель. -

Так будет куда разумнее... Но мы не сердимся на вас, господин Ругон. Когда мы увидимся с госпожой Фелисите, вашей матушкой, мы скажем, что вы готовы были распластаться для нас. И если другие будут спрашивать, не бойтесь, уж кто-кто, а мы вам не повредим. Ведь выше головы не прыгнешь, не правда ли?

Это было пределом унижения. Ругон представил себе, как Шарбоннели приедут в его родные края. К вечеру будет сплетничать весь городок.

Потребуются годы, чтобы оправиться от такой неудачи, такого удара по его самолюбию.

Останьтесь! - воскликнул он. - Я хочу, чтобы вы остались. Еще посмотрим, удастся ли монсиньору Рошару проглотить меня живьем.

Его недобрый смех испугал Шарбоннелей. Однако они все еще сопротивлялись. Наконец они согласились прожить в Париже еще немного, неделю, не больше. Муж начал усердно развязывать веревки, которыми затянул чемоданчик. Хотя не было еще и трех часов дня, жена зажгла свечу, чтобы разложить белье и одежду по ящикам. Ругон на прощанье нежно пожал им руки и подтвердил свои обещания.

Но не прошел он и десяти шагов, как стал раскаиваться. Зачем он удержал Шарбоннелей, раз они сами настаивали на отъезде? Более удобного случая отвязаться от них нельзя было бы и придумать. А теперь он снова взвалил на себя обязательство выиграть их тяжбу. Ругон был очень зол на себя, ясно сознавая, что им двигало только тщеславие. Такое поведение казалось ему недостойным сильного человека. Но он пообещал, придется теперь поразмыслить!

Пройдя улицу Бонапарта, Ругон свернул на набережную и перешел через мост Сен-Пер.

Было по-прежнему тепло. С реки, однако, дул резкий ветер. Когда Ругон застегивал на середине моста пальто, дорогу ему преградила толстая дама, закутанная в меха. По голосу он узнал госпожу Коррер.

Она стала упрекать его за то, что он уже несколько месяцев подряд не исполняет ее просьбы. Речь шла все о той же девице Эрмини Билькок, бывшей воспитаннице Сен-Дени, на которой обещал жениться соблазнивший ее офицер, если какая-нибудь добрая душа даст необходимое приданое. Вообще ведь госпожу Коррер замучили разные просительницы. Вдова Летюрк все ждет не дождется табачной лавки, другие дамы - госпожа Шардон, госпожа Тетаньер, госпожа Жалагье - ежедневно приходят к ней плакаться на нужду и напоминать об обещаниях, которые она им со спокойным сердцем дала.

Я рассчитывала на вас, - закончила она. - В приятное положение вы меня ставите!.. Сейчас я иду в Министерство народного просвещения хлопотать о стипендии для маленького Жалагье. Вы ведь мне обещали эту стипендию.

Словом, всем нам приходится обивать чужие пороги, раз вы отказываетесь быть нашим добрым заступником.

Ругону стало холодно стоять на ветру, и он ежился, глядя как под мостом, в порту Сен-Никола, копошится маленький уголок торгового города.

Слушая госпожу Коррер, он одновременно с интересом следил за шаландой, груженной головами сахара; рабочие скатывали на набережную головы по желобу, сколоченному из двух досок. За этой работой наблюдало с набережных человек триста.

Я ничего не значу и ничего не могу, - ответил он. - Напрасно вы на меня сердитесь.

Оставьте! - величественно возразила она. - Уж мне ли вас не знать?

Стоит вам захотеть, и вы станете всесильным. К чему эти хитрости, Эжен?

Ругон невольно улыбнулся. Фамильярность госпожи Мелани, как он величал ее когда-то, будила в нем воспоминания о гостинице Ванно, о том времени, когда он ходил без сапог и завоевывал Францию. Он забыл, какими упреками осыпал себя, когда вышел от Шарбоннелей.

Что же вы хотите мне рассказать? - добродушно спросил он. - Только не будем стоять на месте. Здесь можно окоченеть. Если вы идете на улицу Гренель, я провожу вас до конца моста.

Повернув назад, Руган пошел рядом с госпожой Коррер, но руки ей не предложил. Она пространно рассказала ему о своих неудачах.

Говоря по правде, на других мне плевать. Подождут... Я вас не мучила бы, я была бы весела, - помните, как когдато? - если бы у меня самой не было огорчений. Что поделаешь, человек понемногу озлобляется... Ах, господи! дело ведь, по-прежнему в моем брате. Бедняга Мартино! Жена окончательно лишила его рассудка. У него не осталось никаких родственных чувств.

Она с мельчайшими подробностями рассказала о новой попытке к примирению, сделанной ею на прошлой неделе. Чтобы разузнать истинные намерения брата, она решила отправить в Кулонж одну из своих приятельниц, ту самую Эрмини Билькок, чей брак пыталась устроить вот уже два года.

Ее поездка обошлась мне в сто семнадцать франков, - продолжала она. -

И знаете, как ее приняли? Госпожа Мартино взбесилась, бросилась между Эрмини и моим братом и закричала с пеной у рта, что если я посмею засылать к ней разных потаскушек, то она велит жандармам их арестовать. Моя бедная Эрмини дрожала даже тогда, когда я встретила ее на вокзале Монпарнас; нам пришлось зайти в кафе и подкрепиться.

Они дошли до конца моста. Прохожие задевали их локтями. Ругон пытался утешить ее, подыскивая ласковые слова.

Это очень неприятно. Но увидите, брат вернет вам свою любовь. Время возьмет свое.

Они стояли у края тротуара, среди грохота сворачивающих на набережную карет; Ругон повернул и начал медленно переходить мост. Госпожа Коррер шла за ним, повторяя:

Если даже Мартино оставит завещание, она способна сжечь документ после его смерти... Бедный мой брат превратился в скелет. Эрмини говорит, что он очень плох. В общем, на душе у меня неспокойно.

Сейчас ничего нельзя сделать, нужно подождать, - заметил Ругон, сделав неопределенный жест.

Она снова остановила его посреди моста и, понизив голос, заговорила:

Странные вещи рассказала мне Эрмини. Мартино будто бы с головой влез в политику. Он республиканец. Во время последних выборов он перебудоражил весь округ... Меня это просто убило. Ведь им могут заняться, не правда ли?

Они помолчали. Госпожа Коррер в упор смотрела на Ругона. Он проводил глазами проезжавшее мимо ландо, словно желая избежать ее взгляда. Потом он с невинным видом ответил:

Успокойтесь! У вас есть друзья, не так ли? Ну, так рассчитывайте на них.

Я рассчитываю только на вас, Эжен, - нежно прошептала она.

Он, видимо, был тронут. Взглянув, в свою очередь, на нее, он нашел что-то трогательное в ее жирной шее, в набеленном, похожем на маску лице красивой женщины, не желающей стариться. Она воплощала для него его юность.

Да, - сказал он, пожимая ей руки, - рассчитывайте на меня. Вы знаете, как близко к сердцу я принимаю все ваши обиды.

Ругон снова проводил госпожу Коррер до набережной Вольтера. Там он попрощался с нею и перешел наконец мост, попрежнему с любопытством наблюдая, как разгружают в порту Сен-Никола головы сахара. Он простоял некоторое время, облокотившись на парапет. Но и эти груды, скользившие по желобу, и зеленая вода, которая непрерывно струилась под арками моста, и уличные зеваки, и дома - все вскоре смешалось, утонуло в нахлынувшем на него раздумье. Мысли его были смутны; встреча с госпожой Коррер спустила его в какие-то темные бездны. Он не испытывал сожалений, а только мечтал о том, чтобы сделаться великим, всесильным и осуществлять непомерные, немыслимые желания тех, кто был ему близок.

Из неподвижности его вывел озноб. Он дрожал. Темнело; ветер с реки вздымал на набережных белую легкую пыль. Проходя по набережной Тюильри, Ругон вдруг почувствовал большую усталость. У него не хватило духу вернуться домой пешком. Однако проезжавшие мимо фиакры были заняты, и он совсем потерял надежду найти экипаж, когда какой-то кучер вдруг остановил перед ним лошадь. Из оконца фиакра высунулась голова седока. Седоком оказался Кан.

Я ехал к вам! - крикнул он. - Садитесь. Я довезу вас; по дороге мы потолкуем.

Ругон влез в фиакр. Как только он сел и лошадь опять затрусила обычным своим сонным шагом, бывший депутат, невзирая на тряску, разразился потоком слов:

Друг мой, какое мне сделали предложение!.. Вы ни за что не поверите.

Я просто задыхаюсь.

Опустив одно из стекол фиакра, он спросил:

Вы не возражаете?

Откинувшись в угол, Ругон глядел через другое открытое окно на плывущую мимо серую стену Тюильрийского сада. Кан побагровел и продолжал говорить, отрывисто жестикулируя.

Вы знаете, я последовал вашим советам... Два года я упорно борюсь.

Трижды я был у императора, сейчас пишу четвертую докладную записку. Правда, мне не дали концессии на железную дорогу, но я, во всяком случае, помешал Марси передать ее Западной компании. Короче говоря, послушавшись ваших указаний, я стремился приостановить ход событий, пока сила не будет на нашей стороне.

Ну так вот, сейчас у меня в кабинете один незнакомый мне господин, видимо, крупный предприниматель, спокойно предложил от имени Марси и директора Западной компании уступить мне концессию, при условии, что я отсчитаю этим господам один миллион акциями. Что вы на это скажете?

Дороговато! - усмехнувшись, буркнул Ругон.

Нет, вы только представьте себе самоуверенность этих людей! Следовало бы познакомить вас с подробностями этого разговора. Марси за миллион берется поддержать меня и в течение месяца добиться удовлетворения моего ходатайства. Он хочет получить свою долю, вот и все. А когда я заговорил об императоре, этот субъект изволил рассмеяться. Он отрезал мне напрямик, что если император будет на моей стороне, то моя просьба провалится.

Фиакр выехал на площадь Согласия. Покраснев и, видимо, несколько согревшись, Ругон выпрямился:

Надеюсь, вы вышвырнули этого господина за дверь?

Бывший депутат в молчаливом удивлении поглядел на Ругона. Гнев его внезапно утих. Теперь настал его черед забиться в угол фиакра; лениво отдаваясь тряске, он бормотал:

Ну, нет! Не годится вышвыривать за дверь просто так, не подумав... К тому же я хотел знать ваше мнение. Должен сознаться, что я готов дать согласие...

Ни в коем случае, Кан! - в бешенстве закричал Ругон. - Ни в коем случае!

Они начали спорить. Кан доказывал с помощью цифр: разумеется, миллион -

взятка чудовищная, но дыру эту можно будет заткнуть некоторыми махинациями.

Ругон не слушал и только отмахивался. Плевать на деньги! Он не желает, чтобы Марси прикарманил себе миллион; дать этот миллион - значит расписаться в собственном бессилии, признать себя побежденным, ценить влияние соперника чрезмерно дорого и этим еще больше возвысить его над собой.

Вы сами видите - Марси устал, - говорил Ругон. - Он готов идти на мировую. Подождите немного. Мы получим концессию даром.

Предупреждаю вас, мы поссоримся. Никогда не допущу, чтобы один из моих друзей стал жертвой подобного вымогательства...

Наступило молчание. Фиакр ехал по Елисейским полям. Казалось, что седоки, задумавшись, внимательно считают деревья поперечных аллей. Первым нарушил молчание Кан.

Он осекся и закончил фразу иначе:

Одним словом, вы не виноваты, но у вас сейчас связаны руки. Дадим миллион, послушайтесь меня!

Ни в коем случае! - с силой повторил Ругон. - Через две недели концессия будет ваша, запомните это.

Фиакр остановился у маленького особняка на улице Марбеф. Еще с минуту они спокойно беседовали, не выходя из экипажа и не открывая дверцы, словно у себя в кабинете. Вечером у Ругона обедали Бушар и полковник Жобэлен, он пригласил поэтому к обеду и Кана; тот отказался, сказав, что, к сожалению, уже приглашен в другое место. Теперь великий человек отнесся к концессий со страстной горячностью. Выйдя наконец из фиакра, он дружелюбно прикрыл за собой дверцу и еще раз обменялся поклоном с бывшим депутатом.

Завтра четверг; я буду у вас, хорошо? - крикнул тот, высовываясь из окна отъезжавшего экипажа.

Ругон вернулся домой в легком ознобе. Он даже не мог прочитать вечерних газет. Хотя было всего пять часов, он прошел в гостиную и, поджидая гостей, стал мерить ее шагами. У него побаливала голова от первого в году яркого январского солнца. Дневная прогулка живо запечатлелась в памяти Ругона.

Перед ним прошли все друзья - те, кого он просто терпел, те, кого он боялся, те, к кому питал искреннюю привязанность, - и все толкали его к неминуемой, близкой развязке. Ругону это даже нравилось: он оправдывал их нетерпение и чувствовал, как в нем самом закипает гнев, сотканный из их гнева. У него было такое ощущение, точно его незаметно подвели к краю пропасти. Пришло время сделать отчаянный прыжок.

Внезапно он вспомнил о позабытом было Жилькене. Он позвонил слуге и спросил, не заходил ли опять "человек в зеленом пальто". Слуга никого не видел. Ругон распорядился провести гостя в кабинет, если он явится вечером.

И немедленно доложите мне, - прибавил он, - даже если мы будем сидеть за столом.

В нем снова заговорило любопытство; он пошел за визитной карточкой Жилькена. Слова "очень спешно, дельце забавное", перечитанные несколько раз, остались для него непонятны. При появлении полковника и Бушара Ругон сунул карточку в карман, взволнованный и раздраженный фразой, которая не выходила у него из головы.

Обед был очень простой. Бушар уже два дня как жил на холостом положении, ибо жене его пришлось уехать к больной тетке, о которой, впрочем, она до сих пор ни разу не вспоминала. Полковник, обедавший у Ругона довольно часто, прихватил с собой отпущенного на каникулы сына Огюста. Госпожа Ругон угощала со свойственной ей молчаливой любезностью. Под ее руководством слуги двигались медленно, безостановочно и совершенно беззвучно. Разговор коснулся программы лицеев. Столоначальник цитировал стихи Горация и вспоминал о наградах, полученных им году в 1813. Полковнику хотелось, чтобы в лицеях ввели военную дисциплину. Он объяснил, почему Опост не выдержал в ноябре экзамена на степень бакалавра: у мальчика живой ум, и он чересчур подробными ответами на вопросы преподавателей раздражал этих господ. Огюст слушал, как отец объясняет его провал, и жевал курицу, исподтишка ухмыляясь с видом веселого лентяя.

Во время десерта раздался звонок в передней, видимо взволновавший рассеянного до тех пор Ругона. Решив, что это Жилькен, он живо повернулся к дверям и начал машинально складывать салфетку в ожидании доклада. Но в столовую вошел Дюпуаза. Бывший супрефект уселся в сторонке от стола, как свой человек в доме. Он зачастую приходил рано вечером, сразу после обеда в одном маленьком пансионе предместья Сент-Онорэ.

Я сбился с ног, - проговорил Дюпуаза, не объясняя, какими утомительными делами он занимался весь день. - Я собирался сразу лечь спать, но потом мне пришла в голову мысль зайти к вам и просмотреть газеты. Они у вас в кабинете, Ругон?

Однако он согласился остаться в столовой, съел предложенную ему грушу и выпил немного вина. Разговор перешел на дороговизну: цены за двадцать лет выросли вдвое. Бушар припомнил, что в его молодости за пару голубей платили пятнадцать су. Когда подали кофе и ликеры, госпожа Ругон незаметно вышла и больше не появлялась. Все перешли в гостиную, чувствуя себя членами одной семьи. Полковник и столоначальник подвинули к камину ломберный стол и стали сдавать карты, обдумывая и предвкушая глубокомысленные комбинации.

Облокотившись на круглый столик, Огюст перелистывал комплект иллюстрированного журнала. Дюпуаза скрылся.

Взгляните, какие у меня карты! - внезапно воскликнул полковник. -

Одна лучше другой, не правда ли?

Ругон подошел к нему и кивнул головой. Не успел он забраться в свой уголок и взять каминные щипцы, как слуга шепотом доложил:

Пришел господин, который был утром.

Ругон вздрогнул. Он не слышал звонка. Жилькен стоял в кабинете, с тростью подмышкой, и, прищурившись, с видом знатока рассматривал скверную гравюру, изображавшую Наполеона на острове Св. Елены. Длинное зеленое пальто Жилькена было застегнуто до подбородка, черный шелковый, почти новый цилиндр лихо сдвинут набекрень.

Что случилось? - нетерпеливо спросил Ругон, но Жилькен не торопился с ответом. Глядя на гравюру и качая головой, он сказал:

Здорово сделано, однако! Он, видимо, помирал там от скуки.

Кабинет был освещен единственной лампой, поставленной на край стола.

Когда Ругон вошел, ему послышался за креслом с высокой спинкой, стоявшим у камина, какой-то шорох и шелест бумаги; затем воцарилась мертвая тишина; он решил, что это трещала полуистлевшая головня. Сесть Жилькен отказался. Они продолжали стоять у дверей, в тени, отбрасываемой книжным шкапом.

Что случилось? - повторил Ругон.

Он прибавил, что утром заходил на улицу Гизард. Тогда Жилькен начал рассказывать о своей привратнице, превосходной женщине, которая умирает от чахотки, - в первом этаже их дома очень сыро.

Но твое спешное дело... Что там такое?

Погоди. Из-за него-то я и пришел. Мы еще потолкуем... Когда ты поднялся ко мне, ты слышал мяуканье кошки? Представь, она пробралась ко мне по водосточной трубе. Однажды ночью окно осталось открытым, и вдруг я в своей постели нахожу кошку! Она лизала мне бороду. Меня это так насмешило, что я оставил ее у себя.

Наконец он соизволил заговорить о деле. История оказалась длинной.

Начал он с рассказа о своей интрижке с прачкой, которая влюбилась в него как-то вечером, при выходе из театра "Амбигю". Бедняжке Эвлали пришлось оставить свои пожитки домовладельцу, потому что ее прежний любовник бросил ее как раз в то время, когда она больше года не платила за квартиру. Вот уже десять дней, как она живет в меблированных комнатах на улице Монмартр, рядом со своей прачечной.

Всю эту неделю Жилькен ночевал у нее, в маленькой темной клетушке, выходившей окнами во двор, в конце коридора на третьем этаже.

Ругон терпеливо слушал.

Итак, три дня тому назад, - продолжал Жилькен, - я принес пирог и бутылку вина. Мы поужинали в постели, сам понимаешь. Мы рано ложимся спать... Эвлали поднялась около полуночи, чтобы стряхнуть крошки, а потом сразу заснула как мертвая. Не девушка, а настоящий сурок! Мне не спалось. Я задул свечу и лежал с открытыми глазами, как вдруг в соседней комнате начался какой-то спор. Нужно тебе сказать, что обе комнаты имеют общую дверь, которая теперь забита. Голоса затихли, - должно быть, спорщики примирились. Потом я услышал такие странные звуки, что, черт побери, я не удержался и заглянул в замочную скважину... Нет, ты в жизни не угадаешь!

Он выпучил глаза и остановился, заранее наслаждаясь впечатлением, которое хотел произвести:

Так вот, их было двое; один молодой, лет двадцати пяти, довольно симпатичный, и старик лет пятидесяти, маленький, хилый, тощий. Молодчики рассматривали пистолеты, кинжалы, шпаги - все новенькое, стальное, сверкающее. Они что-то говорили на своем языке; сперва я не разобрал, на каком. По отдельным словам все-таки я догадался, что на итальянском. Ты ведь знаешь, когда я был коммивояжером, я ездил в Италию за макаронами. Я стал прислушиваться и понял, мой милый... Эти господа приехали в Париж убить императора. Вот тебе!..

Скрестив руки и прижав трость к груди, он несколько раз повторил:

Забавное дельце, не правда ли?

Так вот в чем заключалось дело, показавшееся Жилькену забавным. Ругон пожал плечами: ему уже раз двадцать сообщали о подобных заговорах. Бывший коммивояжер пустился в подробности:

Ты ведь просил передавать тебе все, о чем болтают в нашем квартале. Я готов услужить и обо всем докладываю. Зря ты качаешь головой... Поверь, пойди я сейчас в префектуру, мне отсчитали бы там на чаек! Но я предпочитаю помочь приятелю. Дело не шуточное, понимаешь? Поди, расскажи обо всем императору, и он тебя, черт возьми, расцелует.

Вот уже три дня он следит за этими "молодчиками". Днем приходили еще двое - один молодой, другой постарше, очень красивый, бледный, с длинными черными волосами; он, видимо, у них главный. Вид у них измученный; говорят они отрывисто, намеками. Накануне он видел, как они заряжали "маленькие железные штучки", - видимо, бомбы. Он взял ключ у Эвлали и проводил в комнате целые дни, разувшись и вострив уши. Для успокоения своих соседей он устраивал так что Эвлали заваливалась спать с девяти часов вечера. Кроме того, по мнению Жилькена, вообще не следует впутывать женщин в политику.

По мере того как Жилькен говорил, Ругон становился все серьезнее. Он поверил. Хотя бывший коммивояжер был слегка под хмельком, Ругон чувствовал, что из-под груды ненужных подробностей, прерывавших рассказ, проглядывает настоящая правда. К тому же весь этот день, проведенный в ожидании, все свое тревожное любопытство Ругон воспринял теперь как предчувствие. Внутренняя дрожь, владевшая им все утро, вновь охватила его, - то было невольное волнение сильного человека, ставящего на карту всю свою будущность.

За этими болванами, наверное, уже следит вся полиция, - буркнул Ругон, изображая полное равнодушие.

Жилькен ухмыльнулся.

В таком случае ей следует поторопиться, - проворчал он сквозь зубы.

Он умолк и, продолжая посмеиваться, очень нежно погладил шляпу. Великий человек понял, что Жилькен не все сказал. Он взглянул на него. Тот уже приоткрыл дверь со словами:

Итак, ты предупрежден. А я, старина, иду обедать. Поверишь ли, я до сих пор ничего не ел. Весь день выслеживал моих молодчиков. Ужасно проголодался!

Ругон удержал его, предложив закусить холодным мясом, и тут же распорядился накрыть для Жилькена прибор в столовой. Жилькен был очень тронут. Он закрыл дверь кабинета и тихо, чтобы не услышал слуга, сказал:

(Презрительная кличка, которую дали Луи Бонапарту его противники, так как он скрывался под этой фамилией после одной из своих политических авантюр.)

собираются прихлопнуть, когда он поедет в театр, перед зданием Оперы.

Карета, адъютанты, свита - все взлетит на воздух.

Пока Жилькен усаживался за обеденный стол, Ругон стоял в кабинете, неподвижный и мертвенно бледный. Он размышлял, колебался. Наконец, подойдя к письменному столу, взял было листок бумаги, но тотчас же бросил. Минуту спустя он быстро направился к двери, словно для того, чтобы сделать какое-то распоряжение. Затем вернулся назад медленными шагами, погруженный в мысли, которые, подобно туче, омрачали его лицо.

В это мгновение кресло с высокой спинкой, стоявшее перед камином, резко подалось в сторону. С него поднялся Дюпуаза, спокойно складывавший газету.

Как! Вы были здесь? - грубо спросил Ругон.

Разумеется; читал газеты, - ответил бывший супрефект, обнажив в улыбке белые кривые зубы. - Вы это знаете; вы ведь видели меня, когда сюда входили.

Эта бесстыдная ложь сразу пресекла дальнейшие объяснения. Несколько секунд они молча смотрели друг на друга. И так как Ругон подошел в нерешительности к столу, словно спрашивая у Дюпуаза совета, тот сделал легкий жест, обозначавший: "Подождите; к чему спешить, посмотрим". Не обменявшись ни словом, они оба вернулись в гостиную.

В тот вечер между полковником и Бушаром разгорелась крупная перепалка из-за принцев Орлеанских и графа Шамбора, так что друзья побросали карты и поклялись, что никогда больше не будут играть вместе. Рассевшись по обеим сторонам камина, они злобно косились друг на друга. Однако к приходу Ругона они уже помирились и занялись превознесением до небес хозяина дома.

О, я не постесняюсь сказать это в его присутствии, - произнес полковник. - Сейчас он выше всех на целую голову.

Мы браним вас, имейте это в виду, - хитро сощурившись, пояснил Бушар.

Разговор продолжался в том же духе.

Необычайный ум!

Человек действия, у которого глаз победителя.

Нам дозарезу необходимо, чтобы он все-таки занялся государственными делами.

Да, толку было бы больше. Он один может спасти Империю.

Ругон сутулил широкую спину, из скромности прикидываясь недовольным. Он обожал, когда ему кадили ладаном прямо в лицо. Никто не умел так приятно щекотать его самолюбие, как полковник и Бушар, готовые по целым вечерам расточать ему похвалы. Глупость била из них ключом, лица выражали дурацкую серьезность, и чем тупее казались они Ругону, тем острее он наслаждался их монотонными голосами, не устававшими произносить нелепые славословия. Порою, когда двоюродные братья отсутствовали, Ругон посмеивался над ними, но, тем не менее, они все-таки продолжали питать его гордыню и жажду власти. Эта навозная куча похвал была так велика, что он мог вывалять в ней все свое огромное тело.

Нет, нет, я ничтожный человек, - сказал он, покачивая головой. - Будь я действительно таким сильным, как вы говорите...

Он не докончил. Усевшись за ломберный стол, он начал машинально раскладывать пасьянс, что в последнее время случалось с ним очень редко.

Бушар и полковник продолжали свое: они утверждали, что он великий оратор, великий администратор, великий финансист, великий политический деятель.

Дюпуаза, стоя, одобрительно кивал головой. Наконец, не взглянув на Ругона, словно того не было в комнате, он сказал:

Господи! Одного какого-нибудь события было бы достаточно... Император так расположен к Ругону... Случись завтра катастрофа, потребуйся завтра энергичная рука - и послезавтра Ругон станет министром. Господи! Ведь это так.

Великий человек медленно поднял глаза. Не закончив пасьянса, он откинулся в кресле; по лицу его снова пробежала тень. Но сквозь глубокую задумчивость он слышал медоточивые и неутомимые голоса полковника и Бушара, которые как бы баюкали его, толкая на решение, все еще внушавшее ему боязнь.

Наконец он улыбнулся - в ответ на восклицание юного Огюста, кончившего за него отложенный пасьянс.

Вышел, господин Ругон!

Черт возьми! Разумеется, вышел! - воскликнул Дюпуаза, повторяя любимое словечко великого человека.

В эту минуту слуга доложил Ругону, что его спрашивают господин и дама.

Он подал визитную карточку, которая заставила хозяина слегка вскрикнуть:

Как! Они в Париже?

На карточке стояли имена маркиза и маркизы д"Эскорайль. Ругон поторопился принять их у себя в кабинете. Они попросили извинения за столь поздний приход. Потом дали понять, что находятся в Париже уже двое суток, но, опасаясь неверного истолкования их визита к человеку, тесно связанному с правительством, они решили явиться в неподобающее время. Это объяснение ничуть не задело Ругона. Появление в его доме маркиза и маркизы было для него неожиданной честью. Постучись к нему сам император - Ругон и то не был бы так польщен. Илассан, аристократический, холодный и чванный, о котором он со времен своей юности сохранил воспоминание как о недоступном Олимпе, -

этот Плассан склонялся к его ногам в лице двух стариков, явившихся к нему в качестве просителей.

Его честолюбивая мечта наконец свершилась; он отомщен за то презрение, с каким в былые годы относился родной городок к нему, безвестному адвокату, ходившему в стоптанных башмаках!

Мы не застали Жюля, - сказала маркиза. - Нам хотелось нагрянуть к нему неожиданно... Он, кажется, уехал по делам в Орлеан.

Ругон не знал об отъезде молодого человека. Однако он все быстро сообразил, припомнив, что тетка, к которой отправилась госпожа Бушар, тоже жила в Орлеане. Он даже придумал извинение для Жюля, объяснив отъезд юноши необходимостью изучить вопрос о превышении власти. Он одобрительно отозвался о. способностях молодого человека и сказал, что перед ним открывается прекрасная будущность.

Ему надо проложить себе дорогу, - заметил маркиз, как бы мимоходом намекая на обнищание своей семьи. - Нам было тяжело с ним расстаться.

И родители начали осторожно жаловаться на нынешние жалкие времена, когда сын уже не может воспитываться в убеждениях своих отцов. Сами они не бывали в Париже со времени свержения Карла X. Они никогда и не приехали бы сюда, если бы не карьера Жюля. С тех пор как дорогой мальчик, следуя их тайным советам, стал служить Империи, они для отвода глаз делали вид, будто отреклись от сына, но на самом деле неустанно заботились о его продвижении.

Нам незачем скрываться от вас, господин Ругон, - с обаятельной непринужденностью продолжал маркиз. - Мы любим своего сына, это очень понятно... Вы много для него сделали, и мы вам весьма благодарны. Но вы должны сделать еще больше. Ведь мы друзья и земляки, не так ли?

Глубоко взволнованный Ругон поклонился. Смирение этих стариков, которые в былые годы казались ему столь величественными, когда выезжали по воскресеньям в церковь св. Марка, как бы возвышало его в собственных глазах.

Он дал им вполне определенные обещания.

Прощаясь с ним после двадцатиминутной дружеской беседы, маркиза взяла руку Ругона и, задержав ее на секунду в своей, тихо сказала:

Значит, решено, дорогой господин Ругон. Мы только для этого приехали из Плассана. Нам не терпится, это естественно в наши годы... Теперь мы с легким сердцем вернемся домой... Нас уверяли, будто сейчас вы ничего не можете сделать.

Ругон улыбнулся и, словно отвечая на какие-то тайные мысли, уверенно заявил:

Все можно сделать, если захотеть. Рассчитывайте на меня.

Но когда они ушли, тень самоосуждения снова скользнула по его лицу. Он остановился посреди передней и вдруг заметил, что в углу почтительно ожидает опрятно одетый мужчина, вертящий в руках маленькую круглую шляпу.

Что вам надо? - резко спросил Ругон.

Человек, огромный, широкоплечий детина, пробормотал, опустив глаза:

Вы меня не узнаете, сударь?

Нет, - грубо ответил Ругон.

Я Мерль, бывший курьер Государственного совета.

Ругон немного смягчился.

Ага! Вспомнил. Вы отпустили себе бороду... Что вам угодно от меня, любезнейший?

Мерль вежливо, как подобает воспитанному человеку, объяснил свой приход. Утром он встретил госпожу Коррер, и она посоветовала ему сегодня же зайти к господину Ругону; иначе он не осмелился бы беспокоить его в такой час.

Госпожа Коррер очень добра, - несколько раз повторил Мерль.

Потом он рассказал, что оказался без места. Он и бороду отпустил потому, что уже полгода как не служит в Государственном совете. На вопрос Ругона о причинах его увольнения он предпочел умолчать, что его выгнали за дурное поведение. Поджав губы, он сдержанно ответил:

Всем известна моя преданность вам, сударь. После вашей отставки меня сразу стали преследовать, потому что я не умел скрывать своих чувств.

Однажды я чуть было не закатил пощечину сослуживцу за то, что он говорил неподобающие вещи... Меня уволили.

Ругон в упор посмотрел на него.

Итак, любезнейший, из-за меня вас выбросили на улицу?

Мерль слабо улыбнулся.

Я у вас в долгу, не так ли? Я должен куда-нибудь вас пристроить?

Снова улыбнувшись, Мерль просто сказал:

Вы были бы очень добры, сударь.

Наступило короткое молчание. Машинальным, нервным движением Ругон слегка похлопал одной рукой о другую. Придя к какому-то решению, он успокоенно засмеялся. У него слишком много долгов, надо сразу расплатиться со всеми.

Я подумаю о вас, место у вас будет, - бросил он. - Вы хорошо сделали, что зашли, любезнейший.

Ругон выпроводил Мерля. После этого он больше не колебался. Он вошел в столовую, где Жилькен, прикончив пирог, куриную ножку и холодный картофель, доедал порцию варенья. Бывший коммивояжер болтал с Дюпуаза, который сидел тут же верхом на стуле. В весьма откровенных выражениях они беседовали о женщинах и о способах им понравиться. Жилькен так и остался в цилиндре;

ковыряя для большей светскости во рту зубочисткой, он, развалившись, качался на стуле.

Ну, я удираю, - сказал он, выпив залпом стакан вина, и прищелкнул языком. - Пойду на улицу Монмартр взглянуть, что поделывают мои птенчики.

Ругон, державший себя очень весело, начал его вышучивать. Неужто и теперь, после обеда, он серьезно верит в историю с заговорщиками? Дюпуаза тоже изобразил полное недоверие. Он уговорился с Жилькеном о встрече на следующий день, так как - уверял он - ему хотелось угостить его завтраком.

Жилькен, с тростью подмышкой, повторял, едва только ему удавалось вставить слово:

Значит, вы не намерены предупреждать?

Разумеется, я сообщу, - проговорил наконец Ругон. - Надо мной посмеются, вот и все... Времени еще хоть отбавляй. Сделаю это завтра утром.

Бывший коммивояжер взялся было за ручку двери. Он возвратился и, ухмыляясь, заявил:

Знаете что? Пусть Баденгэ взлетит на воздух. Мне-то наплевать! Даже забавнее будет.

О, императору нечего бояться, даже если все это правда! - возразил убежденным, почти благоговейным тоном Ругон. - Такие замыслы никогда не удаются. На то есть провидение божие.

Разговор был окончен. Дюпуаза вышел вместе с Жилькеном, с которым дружески перешел на "ты". Когда часом позже, в половине одиннадцатого, Ругон прощался с полковником и Бушаром, он, привычным жестом потянувшись и зевнув, заметил:

Ну и устал я сегодня! Буду спать как убитый.

На следующий вечер три бомбы взорвались под каретой императора (14

января 1858 г. на Луи Бонапарта было совершено покушение в то время, как он проезжал по улице Лепелетье, направляясь в оперу. Организатором покушения был итальянский революционер Орсини, бывший комиссар Римской республики 1849

г. Орсини был казнен. Правительство воспользовалось покушением, чтобы организовать террор против республиканцев, не причастных к этому акту.), у здания Оперы. Страшная паника овладела толпой, теснившейся на улице Лепелетье. Более пятидесяти человек было ранено. Женщина в голубом шелковом платье, убитая наповал, лежала поперек сточной канавы. Двое солдат умирали на мостовой. Адъютант, раненный в затылок, оставлял на ходу кровавый след.

При ярком свете газового рожка, среди облаков дыма, здравый и невредимый император вышел из пробитой осколками кареты и раскланялся с толпой. От взрыва пострадал только его цилиндр.

Ругон спокойно провел весь день дома. Утром он казался взволнованным и дважды порывался уйти; к концу завтрака явилась Клоринда. Он отвлекся и просидел с ней до вечера в кабинете. Она приехала посоветоваться с ним по поводу одного сложного дела; молодая женщина, видимо, совсем упала духом, -

она жаловалась, что у нее ничто не клеится. Тронутый ее грустью, Ругон утешил ее и дал понять, что он полон надежд, что все изменится к лучшему. Он знает об усердии преданных ему друзей и вознаградит всех, даже самых скромных. На прощание он поцеловал Клоринду в лоб. После обеда Ругон почувствовал непреодолимое желание двигаться. Он вышел и кратчайшим путем направился к набережным; ему было душно, хотелось вдохнуть в себя свежий речной воздух. Был мягкий зимний вечер; в черном безмолвии над городом нависало низкое облачное небо. Вдали замирал грохот огромных улиц. Ругон ровным шагом шел все прямо по пустынным тротуарам, задевая своим пальто о камень парапетов. Бесконечные ряды огоньков терялись во мраке, подобно звездам, отмечающим края потускневшего неба, и вызывали у Ругона ощущение необъятного простора площадей и улиц, дома которых были невидимы; по мере того как он двигался, Ругону начинало казаться, что Париж стал больше, что он теперь ему по плечу, что в нем достаточно воздуха даже для легких Ругона.

Чернильная вода, переливаясь яркими золотыми блестками, дышала мощным и ровным дыханием уснувшего великана, и это тоже вполне подходило к его грандиозной мечте. Когда Ругон дошел до Дворца правосудия, пробило девять часов. Он вздрогнул, обернулся, насторожил слух; ему почудилось, что над крышами пронеслась паника, что вдали послышались крики ужаса, гулы взрыва.

Ругону показалось, что Париж вдруг оцепенел от ужаса страшного преступления.

И он припомнил июньский день, ясный, ликующий день крестин; эвон колоколов, горячие лучи солнца, запруженные народом набережные, - вспомнил беспредельное ликование Империи, которое тогда угнетало его, так что он на мгновение позавидовал было императору. И вот для него наступил час победы: безлунное небо, непроглядная ночь, объятый ужасом немой город, пустынные, пронизанные дрожью набережные, колеблющиеся язычки газовых рожков - все это таило в себе какую-то темную жуть... Ругон дышал полной грудью и любил этот Париж, этот притон убийц, страшные тени которого сулили ему всесилие.

Через десять дней Ругон заменил в Министерстве внутренних дел де Марси, назначенного председателем Законодательного корпуса.

Как-то мартовским утром Ругон сидел у себя в кабинете в Министерстве внутренних дел, погруженный в составление секретного циркуляра (7 февраля

1858 г. (то есть спустя 23 дня после покушения) министра внутренних дел Билло заменил генерал Эспинас, ставший министром "внутренних дел и общественной безопасности". На третий день после своего назначения (10

Эмиль Золя - Его превосходительство Эжен Ругон. 4 часть. , читать текст

См. также Эмиль Золя (Emile Zola) - Проза (рассказы, поэмы, романы...) :

Его превосходительство Эжен Ругон. 5 часть.
февраля 1858 г.) Эспинас направил всем префектам Франции циркуляр, в к...

Его превосходительство Эжен Ругон. 6 часть.
Мэр и многие представители власти пожали руку Кану; тот сделал вид, бу...