1913 г. стал годом художественного экспериментаторства: МХТ создал свою Первую студию, Вс. Мейерхольд – студию на Бородинской (Петербург), К.А. Марджанов организовал «Свободный театр».

В Свободном театре предполагалось осуществить «синтез» – органичное и выразительное соединение всех «искусств сцены», утверждение неограниченных возможностей актера – трагика и комика, певца и танцора, развитие многообразия видов и жанров театрального искусства. К. Марджанов приглашал в этот театр видных артистов, режиссеров. Реальными фигурами оказались режиссеры А. Санин и А.Я. Таиров. К постановке были намечены «Сорочинская ярмарка», пантомима «Покрывало Пьеретты», оперетта «Прекрасная Елена».

Однако ни «Сорочинская ярмарка», ни «Прекрасная Елена» не стали удачей нового театра. Лишь третья премьера – пантомима А. Шницлера и Э. Донаньи «Покрывало Пьеретты», поставленная молодым режиссером А.Я. Таировым, оказалась значительной постановкой.

После первого сезона театр закончил свое существование. Причина – не столько материальные трудности, сколько несовершенство художественной программы и ее реализации. Синтетизм, к которому стремился Марджанов, обернулся эклектикой.

Однако идея создания синтетического театра не исчезла. Ее подхватила группа актеров, объединившихся вокруг Таирова в работе над «Покрывалом Пьеретты». Они и стали ядром, открывшегося в 1914 г. Камерного театра.

Эстетическая программа Таирова была логична и последовательна, конкретна и определенна. Таиров заявил, что он противник как театра натуралистического, так и театра условного. Он не делал различия между театром реалистическим (психологическим) и натуралистическим, не вдавался в тонкости этих понятий. Он создавал театр, не зависящий от мещанского обывательского зрителя, заполнявшего залы. Его театр был рассчитан на узкий круг истинных ценителей прекрасного и получил название Камерный. Но «ни к камерному репертуару, ни к камерным методам постановки и исполнения» он не стремился. Таиров понимал синтез иначе: «Синтетический театр – это театр, сливающий органически все разновидности сценического искусства так, что в одном и том же спектакле все искусственно разъединенные теперь элементы слова, пения, пантомимы, пляса и даже цирка, гармонически сплетаясь между собой, являют в результате единое монолитное театральное произведение» (А. Таиров. Записки режиссера. - М.: ВТО, 1970,с. 93),

Для такого театра нужен был новый актер, Мастер, «с одинаковой свободой и легкостью владеющий всеми возможностями своего многогранного искусства» (А. Таиров, там же).

Таиров обращался к формам, близким театру народному, он обращался к извечной трагедии любви в ее наиболее обобщенном воплощении. Но при этом он резко расходился с теми, кто утверждал, что в максимальном использовании массовой, «соборной» стихии театра – путь к его раскрепощению, возрождению. Напротив, он видел в этом разрушение самой основы театра как вида искусства. Таиров тщательно оберегал суверенность театра, утверждал его как источник эстетического наслаждения, четко определял границы его эмоционального воздействия. Он не сопереживания ждал от зрителя, а трепета наслаждения от созерцания мастерства, гармонии и красоты. (Это должен был быть театр «искусства представления»).

Выдвинутая Вяч. Ивановым «соборность» противоречила творческой программе Камерного театра. «Соборность» предполагала стирание граней между сценой и зрительным залом, участие зрителя в действии, его сотворчество с актером. Соборность присуща многим явлениям жизни – религиозным праздникам, обрядам, народным карнавалам; в театре она естественна только на самом раннем этапе, когда театр еще не сформировался как театр, как вид искусства. Тогда еще нельзя было отличить, где кончается религиозный культ и начинается театральное действо, и тогда зритель, конечно, принимал участие в действии. Когда театр становится самоценным искусством, «соборность» должна отпасть, ибо театр не терпит случайности, участие же зрителя неизбежно рождает ее. А подготовленный зритель перестает быть зрителем, превращается в толпу непрофессиональных статистов.

Таиров, провозглашая театральность в театре, принципиально отказывается от натуралистического жизнеподобия, иллюзорности, подчеркивая в своих спектаклях элементы игры, «обмана», добиваясь того, чтобы зритель никогда не забывал, что он в театре, что перед ним прекрасные актеры, совершенством мастерства которых он наслаждается.

Важнейшей задачей стала борьба за утверждение приоритета актера на театре. Он считал, что в условном театре актер – марионетка, одно из красочных пятен на живописном полотне спектакля. Актер – «передатчик литературы», это актер натуралистического спектакля, плохо владеющий инструментом своего мастерства. Ни тот, ни другой тип актера не устраивали Таирова. Актер Камерного театра должен уметь всё – это должен быть подлинно синтетический актер, владеющий в совершенстве голосом, телом, ритмичный, музыкальный, чуткий к разнообразию театральных форм.

Утверждая актера главным творцом спектакля, Таиров обращается к восстановлению трехмерного сценического пространства, единственно соответствующего органике трехмерного человеческого тела. Но это не сближает Таирова с театром «натуралистическим». Вопрос о том, должен ли актер перевоплощаться, сливаться со своим героем, оставался вопросом для Таирова. Здесь проступала противоречивость его позиции.

Таиров считал свой театр реалистическим (он ввел термин «неореализм»), в то же время он утверждал особый, «театральный реализм», специфический характер эмоционального строя спектакля. Он считал, что самое сильное, естественное проявление жизненных эмоций на сцене не только не нужно, но и вредно. Театральное искусство, самая сущность его, предопределяет необходимость создания той меры реальности и условности, которая и может только стать истиной театрального действия. Иначе говоря, должна возникнуть особая театральная реальность.

Таиров сформулировал такую программу: с одной стороны, «переживание» само по себе, не отлитое в соответствующую форму, не создает произведения сценического искусства, с другой, – полая форма, не насыщенная соответствующей эмоцией, тоже бессильна заменить живое искусство актера.

Для реализации своей программы Таирову необходим был точный отбор репертуара. Его стремление к полярным и определенным жанрам – от высокой трагедии-мистерии до комедии арлекинады, обращение к извечным человеческим страстям – создавало трудности в поисках пьес, соответствующих масштабу поставленных задач – обновлению искусства театра в целом.

Любопытно, что, отрицая первостепенное значение литератора и художника в театре, Таиров всегда обращался к высочайшим образцам мировой драматургии и всегда сотрудничал с лучшими художниками своего времени. Его декларации расходились с его художественной практикой.

Первым спектаклем Камерного театра был «Сакунтала» (25 декабря 1914 г). В нем без труда можно было заметить сознательное стремление к эстетизации зрелища. Обращение к творчеству Калидасы и привнесение в спектакль элементов эстетики древнеиндийского театра, с его культом красочности и символики, выразило стремление избежать постановочных традиций. История Сакунталы была рассказана в форме мистерии ярким накалом первозданных страстей; театр преодолел натуралистическое переживание, «перетрансформировав его в ритмически-тональный план» (Таиров).

Абстрактно-гуманистический пафос «Сакунталы», утверждающий неизбежность победы добра над злом, великой жертвенной любви Сакунталы над равнодушным себялюбием Душианты (актеры А. Коонен и Н. Церетели) в преддверии мировой войны звучал остро и неожиданно.

Отвлеченность образов, эстетизированная красота зрелища, внежизненность коллизий утверждали самоценность спектакля как торжества высокого мастерства.

Максимального накала страсти добивался режиссер и в дальнейшем. Спектакль «Саломея» О. Уайльда – этап на пути поисков театром воплощения трагедии страстей методом ритмически-звукового построения, продолжением работы над «эмоциональным жестом», лишенным иллюстративности.

«Фамира Кифарэд» И. Анненского, поставленный в 1916 г., принципиально важен для репертуара театра, ибо обращение к поэтическому мифу о Фамире, вызвавшем на соревнование Богов и потерпевшем поражение, было не только интересно как утверждение близкой ему темы, но и как подтверждение тезиса Таирова, что «до тех пор, пока актер не утратил своего мастерства, а поэт не превратился в драматурга, помощь поэта, несомненно, обогащала искусство актера новой прекрасной гранью – мастерством ритмической речи» (Таиров).

Если в «Покрывале Пьеретты» был выбран принцип ритмически-гармонического жеста, то в «Фамире Кифарэде» нашла свое практическое воплощение идея спектакля тонально-звукового, почти музыкального. Здесь состоялось ритмо-пластическое освоение сценического объема, т.е. то, к чему стремился Таиров. Трагедия была решена средствами тонально-звуковыми и ритмо-пластическими. Спектакль «Фамира Кифарэд» завершил этап творчества Таирова и стал ключом к его дальнейшим поискам в области решения сценического построения.

После 1917 г. путь Камерного театра был не прост. Во время февральских событий Таиров провозгласил, что искусство беспартийно, и теперь он оказался в трудной ситуации. Но как большой художник, он не мог оставаться глухим к происходившим историческим переменам. Они звали его к философским раздумьям, аллегориям, художественному иносказанию. Так, он обращается к жанру мистерии – ставит пьесы Поля Клоделя «Обмен» и «Благовещение», т.е. он верен прежним ценностям. Он считает, что наступило время «крайних жанров» - патетической трагедии или «самого разнузданного фарса» (это постановки пантомим-арлекинад «Король Арлекин» и «Принцесса Брамбилла», 1920).

Подход к трагедии шел постепенно: на пути от «Саломеи» к «Федре» (1922) были «Адриенна Лекуврер» Скриба (поставленная как трагедия любви) и «Ромео и Джульетта» Шекспира.

«Федра» была поставлена в новом переводе Валерия Брюсова, который заменил александрийский стих пятистопным ямбом, кроме того, в расиновскую трагедию были вставлены сцены из Еврипида как первоисточника. В оформлении спектакля (художник-архитектор А.А. Веснин) придворная пышность расиновского театра уступила место древнему мифу. Лаконичная конструктивная установка стала метафорой внутренней катастрофы Федры. Накрененный планшет сцены вызывал ассоциацию с гибнущим кораблем, это впечатление усиливалось цилиндрами, лестницами, изломами. Темно-серый цвет сцены и оранжевые и красные полотнища, как паруса, дополняли воображение. Героиня оказывалась одна на трагическом плацу жизни (принцип «мизансцены тела в открытом пространстве»). Скульптурно-экспрессивные мизансцены «Федры» стали сенсацией. Для большего эффекта художник поместил актеров на высокие котурны античного театра, а на головах у актеров были стилизованные шлемы, – всё это зрительно вытянуло, увеличило фигуры актеров. В этом спектакле выразилась знаменитая формула Таирова: «Образ есть синтез эмоции и формы, рожденный творческой фантазией актера».

Рядом с монументально-трагическим спектаклем на сцене Камерного театра – оперетта – «Жирофле-Жирофля» Ш. Лекока. Это была музыкальная эксцентриада, спектакль-праздник. Таиров разбил все опереточные штампы. Это касалось и костюмов (жабо, фраки, веера сочетались с современной спортивной одеждой). Здесь царила атмосфера карнавала и цирка, круговерть масок и превращений. Многие современники Таирова считали, что он – первооткрыватель мюзикла как музыкального жанра.

Гастроли театра за рубежом (Париж, Берлин) в 1923-1925 гг. прошли триумфально. Но жизнь менялась, и Таиров ощущал необходимость отклика на современность. Он провозглашает новый курс – на создание «среды спектакля» средствами «конкретного реализма». Это означало, что он хотел выявить средствами театра социальную обусловленность поведения человека. Первыми спектаклями на этом новом направлении станут «Человек, который был Четвергом» Честертона и «Гроза» Островского. Первый спектакль был выраженно-конструктивистским (считали, что это своеобразный ответ Мейерхольду), а второй поверг в недоумение.

К русской классике Таиров обращался впервые. Островский немыслим без быта. Таиров же отрицал быт как догму, которая может омертвить жизнь. Тезис «пафос современности – это пафос простоты» на сцене не стал убедительным. На сцене не возникло необходимой для развертывания конфликта «среды» – «темного царства». Катерина Коонен была погружена в свои страдания, в какие-то «надбытовые» страсти, но никак не была жертвой Кабанихи. И Таиров вновь обращается к зарубежной пьесе. Триптих по пьесам Ю. О’Нила – «Косматая обезьяна», «Любовь под вязами», «Негр» (1926 – 1930 гг.) – стал одним из наиболее значительных достижений Таирова. Таиров дал зрителю настоящую, оригинальную и современную «американскую трагедию».

Здесь потребовалось не просто выявить социальную среду – артисты столкнулись с задачей раскрытия психологической драмы современных людей. Работая над этой драматургией, Камерный театр во многом стал первооткрывателем (новая тематика, новые герои, новая среда обитания).

Достигнув значительных успехов в направлении современной трагедии, Таиров на рубеже 20-30-х гг. вновь обращается к сатире и гротеску. Он ставит злую пародию М. Булгакова («Багровый остров» , 1928) на советское цензурное ведомство – Главрепертком, используя внетекстовые средства пародии. Пьеса одновременно была и злой сатирой на ремесленные поделки с революционной символикой. Результатом стало объявление Камерного театра «театром буржуазным». Над театром нависла угроза закрытия. Таиров ставит «Оперу нищих» Брехта (это первая постановка Брехта в нашей стране). Были поставлены еще «Наталья Тартова» (переделка романа С. Семенова), «Патетическая соната» М. Кулиша. Но это не изменило отношения властей к театру. Эти постановки не решали проблемы современной советской пьесы с образом героя-большевика в центре. Театру нужен был принципиальный шаг вперед.

Это произошло в 1933 г. «Оптимистическая трагедия» Вс. Вишневского, поставленная Таировым, стала легендой. Это был не просто спектакль о революции, о победе ценой физической гибели – это была обобщенно-философская героическая притча о «борьбе между жизнью и смертью, между хаосом и гармонией, между отрицанием и утверждением». Пьеса начиналась ремаркой: «Небо. Земля. Человек» и имела прозаичное и неблагозвучное название – «Из хаоса». По театральному преданию, на читке Алиса Коонен, выражая свое ощущение, сказала, что эта трагедия необычная, какая-то оптимистическая. Так и назвали – «Оптимистическая трагедия». Оформлял спектакль Вадим Рындин.

Действие разворачивалось на палубе корабля под распахнутым балтийским небом. Освобожденный планшет сцены стал ареной борьбы двух сил – хаоса и гармонии, анархистской вольницы и Комиссара красной флотилии. Сценография монументальна и строга: единственная впадина-воронка на переднем плане нарушала гладь сценического пространства. Позади – трехъярусная дорога, уходившая спиралью вдаль, куда-то к багряному небу, по которому неслись облака. Благодаря спиралеобразной перспективе Камерному театру с его небольшой массовкой удалось добиться ощущения бесконечной матросской массы, которая проходила в последней сцене проститься с погибшим Комиссаром. Это касалось не только сценографии. Таиров считал, что «вся эмоциональная, пластическая и ритмическая линия постановки должна быть построена на своеобразной кривой, ведущей от отрицания к утверждению…». Спектакль, выстроенный на виртуозной смене ритмов, развертывался как триптих: Бунт – Бал – Финал.

«Оптимистическая» на сцене Камерного театра наглядно воплощала программу таировского «структурного реализма», заявленную еще два года назад и откликнувшуюся на призыв поиска новой революционной эстетики и «нового реализма».

Несмотря на экспрессивную образность и ошеломляющую простоту и точность пространственных решений, главным потрясением спектакля была Алиса Коонен, надевшая кожанку комиссара. Ее Комиссар, оставаясь женщиной, была чужда всякой сентиментальности: она знала, на что идет, и была готова стоять до конца. Ее партнерами были С. Ценин – жесткий и хитрый Вожак, И. Аркадин – старый Боцман, М. Жаров – Алексей.

И, несмотря на то, что Камерный театр одержал безоговорочную победу и полное и окончательное признание, он снова в середине 30-х гг. оказался в черных списках. Это случилось после постановки оперы-фарса А. Бородина (сочиненной еще в 1867 г.) на современное либретто Демьяна Бедного. Русские богатыри, в том числе и Илья Муромец, «были выставлены на потеху». Действие было перенесено ко двору киевского князя Владимира («Красно Солнышко»), крестителя Руси. Само крещение Д. Бедный пародировал в соответствии с духом «воинствующего атеизма».

Первые отклики на спектакль были вполне положительными. Но после посещения этого спектакля В.М. Молотовым началась масштабная «проработка» Камерного театра на коллегии Комитета искусств, а затем в печати.

В результате было принято решение о реорганизации: в следующем сезоне его труппа была слита с Реалистическим театром Н.П. Охлопкова на том основании, что оба коллектива эстетически сходны, ибо ориентируются на «яркий театр». В тайне же надеялись, что Таиров и Охлопков, ввергнутые в хаос искусственного объединения, рассорятся и погубят свое дело.

После истории с «Богатырями» на сцене Камерного появлялись бесцветные пьесы с ходульными характерами и конфликтами, не достойные этого театра. Наконец, радостным событием стала инсценировка романа Флобера «Мадам Бовари» (1940). Ее делала сама Алиса Коонен. Этот спектакль стал одним из последних таировских шедевров.

Последний спектакль Камерного театра перед его закрытием – «Адриенна Лекуврер» (1949). Театр власти закрыли.

Вс. Э. Мейерхольд (1874-1940)

Мейерхольд – один из лучших учеников Вл.И. Немировича-Данченко. В числе других он был приглашен в формирующуюся труппу МХТ. Актерская судьба его складывалась удачно, и сыгранные роли давали основание говорить о нем как об актере тонком, интеллигентном, умном. Но четыре года, проведенные в МХТ, начинали тяготить его, т.к. ограничивали его инициативу. Множество идей требуют выхода на простор самостоятельного творчества.

В 1902 г., не включенный в состав пайщиков МХТ на очередной сезон, он вместе с А. Кошеверовым создает в Херсоне «Труппу русских драматических артистов». Он ставит спектакли «по мизансценам Художественного театра», приобретая навыки новой профессии. Работа в провинции была для него «школой практической режиссуры».

Спектакль «Акробаты» по мелодраме Ф. Шентана «Люди Цирка» оказался прорывом к новой теме. Он предвосхитил дальнейшие поиски режиссера, наметил путь к блоковскому «Балаганчику» и «Маскараду» Лермонтова.

С 1904 г. труппа переименовывается в «Товарищество новой драмы». Репертуарные поиски направлены к драматургии Ибсена, Метерлинка, Гауптмана, Пшибышевского. Для этой драматургии характерна принципиально иная система восприятия и отражения мира, иные образы и конфликты, более обобщенные, порой туманные. Этот интерес формировался, несомненно, под влиянием Чехова.

Работа в провинции не могла полностью удовлетворять Мейерхольда: еженедельные премьеры отнимали время от главного, что зрело в его сознании и определяло его внутреннюю творческую полемику с Художественным театром.

За четыре года работы в МХТ он познал пути, которыми мхатовцы шли к своей реформе театра. Принципиально новые формы психологического реализма, рождались, главным образом, в чеховских спектаклях; они повлекли за собой изменения всех компонентов театра. Изменилось отношение к сценическому пространству, изменилась методология подхода к роли. Был проделан путь от сознательного стремления к воссозданию жизни в ее мельчайших и тончайших подробностях до глубочайшего интереса к «жизни человеческого духа».

Ощущение неудовлетворенности появляется в это время и у самих руководителей МХТ. Именно понимание необходимости поисков новых путей заставляет Станиславского думать о новом деле, экспериментальной лаборатории, в которой эти пути были бы выявлены и апробированы.

В 1904 г. Станиславский приглашает Мейерхольда возглавить филиальное отделение МХТ, получившее впоследствии название «Театр-студия на Поварской».

Задачу театра-студии Станиславский определял так: «…не забывая о своем высоком общественном призвании…<…>… стремиться к осуществлению главной задачи – обновлению драматического искусства новыми формами и приемами сценического исполнения. <…> Идти вперед – вот девиз «молодого» театра, найти, наряду с новыми веяниями в драматической литературе, новые, соответствующие формы драматического искусства». Мейерхольд шел по пути возведения изначальной условности театра в основополагающий эстетический принцип. Он утверждал, что «…новый театр будет гореть фанатизмом в поисках поэзии и мистики новой драмы, опираясь на тонкий реализм с помощью найденных Московским Художественным театром изобразительных для реализма средств». Но на практике он целенаправленно и принципиально шел от реализма к условному театру, символизму. К постановке были намечены «Смерть Тентажиля» Метерлинка, «Шлюк и Яу» Гауптмана и «Комедия любви» Ибсена.

Тема пьесы Метерлинка трактовалась предельно вольно. Мейерхольд хотел приблизить туманную сказку о гибели маленького Тентажиля к конкретности социальной ситуации в России. Остров, «на котором происходит действие, – это наша жизнь. Замок королевы – наши тюрьмы. Тентажиль – наше юное человечество, доверчивое, прекрасное, идеально чистое. И кто-то беспощадно казнит этих юных прекрасных людей… На нашем острове тысячи Тентажилей стонут по тюрьмам». (К. Рудницкий. Режиссер Мейерхольд. М., 1969, стр. 51). Но замысел был реализован иначе. Возникла тема ничтожности человека перед лицом рока, и эта тема надолго сохранилась в творчестве Мейерхольда как одна из ведущих тем.

В этом спектакле впервые Мейерхольд включил в сферу своего внимания все составляющие спектакля – музыку, свет, сценографию и актера. Он пригласил актеров, которых хорошо знал по провинции. И требования его были новыми: «переживание формы, а не переживание одних душевных эмоций… Твердость звука… Неподвижный театр… Эпическое спокойствие. Движение Мадонны». Он переносил акценты с действия внешнего на внутреннее средствами пластической выразительности; а сама сценическая площадка была сужена и максимально приближена к зрителю. Это был новый тип условного театра, который должен основываться на умении создать «внешний рисунок внутреннего переживания». Понятие неподвижности здесь шире бытоподобных движений актера: относительная неподвижность внешнего, сюжетного действия по сравнению с мощным внутренним действием. Для этого требовались точность статуарных мизансцен, четкость застывших в паузах, графически организованных групп, абстрактная обезличенность звука голосов, выверенность каждого движения. Познанное в МХТ, в чеховских спектаклях – внутренне действие (подводное течение), смысловая наполненность пауз, подтексты, – всё было доведено Мейерхольдом до предельной, максимальной значимости, становилось одним из принципиальных приемов. Таким образом, это была первая попытка новой системой художественных средств реализовать внутреннее отношение человека к миру. Это был первый шаг к практическому освоению эстетических принципов театрального символизма, которые проповедовал В. Брюсов в своем театральном манифесте (уже упоминавшаяся выше статья В. Брюсова в журнале «Мир искусства», 1902г. «Ненужная правда. По поводу Художественного театра»).

Художники (Н. Сапунов и С. Судейкин) писали живописные задники, делали костюмы, создавали изысканную гармонию цветовых звучаний: голубовато-зеленое пространство, в котором цвели громадные фантастические красные и розовые цветы. Зеленые и лиловые парики и одежды женщин дополняли эту фантастическую гамму цветов.

Первый прогон спектакля состоялся 11 августа 1905 г. Декораций еще не было, актеры играли на фоне простого холста. На прогоне были Станиславский, Немирович-Данченко, Горький, Андреева, актеры Художественного театра. Эта работа, отличавшаяся новизной форм, блеском фантазии, актерским энтузиазмом, вполне упокоила руководителей Художественного театра. Но когда в октябре 1905 г. на Поварской состоялась генеральная репетиция, произошло совсем иное: на фоне холста все движения, позы актеров были рельефны и выразительны. Когда же появилась декорация, постоянно меняющийся театральный свет, всё утонуло в пестроте задников, цветовых пятен, и актеры оказались «задавлены» всем этим.

Не стали удачей и следующие спектакли, хотя они были очень важны для Мейерхольда, эмпирически нащупывавшего те художественные приемы, которыми позже будут пользоваться широко и осознанно.

С 1906 г. Мейерхольд работает в Петербурге: по приглашению В.Ф. Комиссаржевской возглавляет театр на Офицерской улице. Их объединяет процесс искания новых путей в искусстве. В первый же сезон он поставил 15 спектаклей. Здесь он обрел славу; его интерес к новой драме воплотился в спектаклях, созданных в формах, адекватных этой новой драме. Это были, в частности, «Гедда Габлер» Ибсена, «Сестра Беатриса» Метерлинка, «Балаганчик» Блока, «Жизнь человека» Л. Андреева.

Но эстетические позиции Комиссаржевской и Мейерхольда все же были различны, и они расстались. С сезона 1908-1909 г. Мейерхольд начинает работать в Александринском театре. Учитывая просчеты театра-студии на Поварской, сложности работы на Офицерской, он договаривается, что в Александринском театре будет работать в традиционной манере, а все экспериментальные поиски перенесет на другие площадки, скрываясь под маской Доктора Допертуто .

Здесь он рассчитывает поставить «Ревизор» Гоголя, «Царь Эдип» Софокла, «Маскарад» Лермонтова, «Царь Федор Иоаннович» А.К. Толстого, «Вишневый сад» Чехова. В большей части эти планы не осуществились. Скандальная репутация, подтверждаемая его конфликтом с Комиссаржевской, слава стилизатора, мало интересующегося существованием актера в спектакле не могли не испугать корифеев Александринки. К тому же Мейерхольд допустил тактическую ошибку: в первом же спектакле «У царских врат» Гамсуна он решил сам сыграть главную роль – Корено. Но здесь же он встретился с замечательным художником А.Я. Головиным, который на долгие годы стал его творческим союзником.

Экспериментальную работу Мейерхольд проводит с любителями. В поисках сценической стилизации он вновь обращается к приему гротеск. «Поклонение кресту» Кальдерона он показывает в «Башенном театре», т.е. квартире Вяч. Иванова в Петербурге. Спектакль был стилизован под эпоху XVII века.

«Шарф Коломбины» – трагическая пантомима, сыгранная в Доме интермедий, стала не только ступенью к пластическому решению дальнейших спектаклей, но и развивала линию, начатую «Акробатами» и продолженную «Балаганчиком» Блока. Тема маски, лицедейства, первородности страстей находит в этой пантомиме самостоятельное выражение.

«Дон Жуан» Мольера – спектакль, в котором Мейерхольд хотел воссоздать стиль театра Людовика XIV. На роль Дон Жуана он приглашает Ю. Юрьева, актера замечательной техники, пластичности. Дон Жуан в трактовке Мейерхольда – «носитель масок». Это было, с одной стороны, продолжением темы лицедейства, трагического балагана, с другой – тема страшного столкновения поэта с королем. Дон Жуан то надевал маску, воплощающую распущенность, безверие, цинизм и притворство кавалера двора Короля-Солнца, то маску автора-обличителя…

Далеко не всеми был понят принципиальный смыл спектакля, его новаторство. Мейерхольд пытался зрителя включить в атмосферу театральной игры – праздника. Он видел в этом преимущество условного театра перед театром натуралистическим. Но сложности решения эстетических проблем возникали из-за неподготовленности актеров. Поэтому в 1913 г. Мейерхольд организует Студию на Бородинской, где тщательно изучает с молодежью приемы старых народных театральных стилей – японского, испанского, итальянского. В истоках, в ранней юности театра он ищет ответы на вопросы современности.

«Гроза» Островского, поставленная в 1916 г. не стала безусловной удачей Мейерхольда, но она стала шагом к следующей постановке – «Маскараду» Лермонтова. Эти спектакли оформлял Головин.

Режиссер и художник стилизуют здесь не театральные приемы, а сам дух эпохи. Тема трагического маскарада, балагана, маски возводится в высшую степень глобальной социальной метафоры.

Трагический путь Арбенина (Ю. Юрьев), брошенного в вихрь Маскарада, чтобы сеть маскарадных интриг и случайностей опутала его, был предрешен. Старинные зеркала, установленные на порталах, отражали зрительный зал, делали всех присутствующих как бы соучастниками разворачивающихся событий. Пять занавесов, созданных Головиным (нежный, кружевной – в спальне Нины, черно-красный в игорном доме, разрезной с бубенцами в сцене маскарада и др.), в соединении в подвижными ширмами делали сценическое пространство динамичным, постоянно изменяющимся, переходящим грань реальности. Ощущение иллюзорности относилось не столько к пространству, сколько к самой жизни лермонтовских героев.

Идейным центром спектакля, по мысли Мейерхольда, становится Неизвестный (Н. Барабанов), который появлялся всего в двух картинах их десяти, но как магнит концентрировал вокруг себя движение сюжета и идеи. Неизвестный как наемный убийца. Свет нанял Неизвестного отомстить Арбенину за «адское презрение ко всему», которым он «гордился всюду». И лучшие источники для уяснения загадочности Неизвестного – смерть Пушкина и смерть Лермонтова.

Премьера состоялась 25 февраля 1917 г. (самый канун февральской революции). Панихида по умершей, отравленной Арбениным Нине, была поставлена как целое представление. Но была и панихида по Императорскому театру.

«Маскарад» завершил большой этап художественных исканий Мейерхольда. Это совпало и с крупнейшим социально-политическим сломом жизни России. Он бесстрашно бросился в круговерть новой эпохи, где его ждали эпохальные победы, драматические поражения и трагический конец.

В декабре 1914 года на Тверском бульваре родился Камерный театр. Режиссером и отцом театра был Александр Яковлевич Таиров (к этому времени никто уже не помнил его настоящей фамилии Корнблит). Место для театра выбрала его жена, спутница, лучшая актриса, единомышленница Алиса Коонен. Когда-то она начинала во МХТ, куда пришла скромной замоскворецкой девочкой. На Тверском бульваре властвовала настоящая королева, чувственная красавица.

А.Я.Таиров

Оба играли с ранних лет, оба шли к собственном театру долго, но уверенно. Камерный театр образовался на базе Свободного театра. Название Камерный было дано не потому, что авторы «хотели иметь небольшую камерную аудиторию своих зрителей… Ни к камерному репертуару, ни к камерным методам постановки и исполнения мы отнюдь не стремились – напротив, по самому своему существу они были чужды нашим замыслам и нашим исканиям» - вспоминал Таиров. театр задумывался как синтез театра, балета, музыки, живописи. Спектакли были полны танцев, костюмы были яркие. Он был создан в противовес натуралистическому МХАТу, и полному условносей театру Мейерхольда.

В репертуар попадали самые экзотические пьесы. Театр открылся драмой "Сакунталла" индийского автора Калидасы. Дальше была "Фамира Кифаред" Иннокентия Анненского. Это была сказка или "вакхическая драма" о сыне фракийского царя Филаммона и нимфы Аргиопы Фамира, или Фамирид, прославился своей игрой на кифаре, и его надменность дошла до того, что он вызвал на состязание муз, но был побежден и в наказание лишен глаз и музыкального дара.

Со второй половины 30-х годов с театром началась борьба. Новое здание, спроектированное Гольцем, строить не позволили. Но в 1940 году состоялась премьера спектакля «Мадам Бовари» Г. Флобера, инсценировка А. Коонен, музыка Д. Кабалевского. "Мадам Бовари" называли одной из вершин режиссерского мастерства Александра Таирова. "Казалось, Таиров и Коонен смогли проникнуть в самую суть души человека. Тонкий психологизм, отличающий этот спектакль, так же свойственен и более поздним постановкам режиссера".

Алиса Коонен рассказывала потом Евгению Одинцову: «После премьеры «Мадам Бовари» Дурылин написал в «Правде», что «чайку» с занавеса МХАТа надо перенести в Камерный театр. Хмелёв поехал в ЦК: «Это оскорбление Художественного театра!». Тогда и Таиров поехал в ЦК: «Буржуазное общество ненавидело Флобера за Эмму - вы тоже хотите этого??» - спектакль разрешили, хотя Дурылина перестали печатать, он бедствовал, мы его подкармливали, но с «Бовари» мы объехали всю страну от Мурманска до Камчатки, последние предвоенные спектакли доигрывали уже в военном Ленинграде, город казался ещё прекраснее...»

Война с театром продолжалась до 1949 года, когда театр закрыли за формализм в искусстве и за классово чуждый репертуар. В это время в Советской стране как раз боролись "с низкопоклонством перед Западом». Яркие спектакли Таирова никак не вязались с пьесами из советской жизни.

Конечно, Таиров боролся. Спорил, отстаивал, ходил по инстанциям, признавался в ошибках. Еще надеялся спасти театр. Ему предстояли бесплодные поиски новых авторов и пьес. И еще его ждал пустоватый зал. И разброд за кулисами. И комиссии, обследующие состояние дел в театре. А 19 мая 1949 года постановлением Комитета по делам искусств Таиров был уволен из Камерного театра.

29 мая в последний раз давали «Адриенну Лекуврер». Алиса Коонен играла вдохновенно, самозабвенно. «Театр, мое сердце не будет больше биться от волнения успеха. О, как я любила театр... Искусство! И ничего от меня не останется, ничего, кроме воспоминаний...» Последние слова Адриенны стали прощанием создателей Камерного театра со зрителями.

После закрытия занавеса - овации, крики благодарности, слезы. Занавес давали несчетное количество раз, а публика все не расходилась. Наконец, по распоряжению Таирова опустили железный занавес. Все было кончено.

А потом началась откровенная травля. Абрамсон Ханан Исаакович во "Встречах на Тверском бульваре" (он сам жила на Тверском в доме номер 17) вспоминает: "Нашлись причина. Таиров поставил комическую оперу Бородина "Богатыри". Это была веселая и смешная комическая сказка о глупых, ленивых и трусливых псевдогероях Авоське, Чуриле и Купиле, выдававших себя за подлинных богатырей. Текст В. Крылова был отдан на переработку Демьяну Бедному, но Бедный в то время попал в немилость Сталину. После нескольких представлений "Богатыри", несмотря на успех у зрителей, подвергся критике и был исключен из репертуара. Это был повод для расправы с Таировым и закрытия театра".

Комитет по делам искусств перевел Коонен и Таирова (как очередного режиссера) в Театр имени Вахтангова. Пробыли они там недолго работы им не предлагали и не обещали в будущем. Вскоре Таиров и Коонен получили бумагу, где от имени правительства им выражалась благодарность за многолетний труд и предлагалось перейти на «почетный отдых, на пенсию по возрасту» (Таирову было тогда около 65-ти лет, Коонен - 59). Это был последний удар, который пришлось перенести Александру Яковлевичу.

Замечательная актриса К.С.Жаркова вспоминает: «Кто-то придумал, негодяи, что она (Алиса Коонен) потом прокляла свой театр, а она просто ни разу за 25 лет из гордости не зашла в него, но когда кто-либо из «камерников» умирал - от актёров до рабочих сцены - она всегда выходила к парадному проводить: мы ведь все были её дети».

Но это очень красивая легенда. Надо бы о ней отдельно написать.

9 августа 1950 года Камерный театр был переименован в Московский драматический театр имени А.С. Пушкина и тем самым фактически ликвидирован.

В сентябре здоровье Александра Яковлевича заметно ухудшилось. Вспоминать о потере театра было больно: "Вы слышали об инквизиции. Так это была моральная инквизиция!" - по его щекам текли слезы. Он рыдали сквозь рыдания слышалось: " За что? Что я сделал?" (Г.Бахтиаров, статья " Казнь", газета "Алфавит"№ 8 ,2002). Таиров умер 25 сентября 1950 года в психиатрической больнице имени Соловьева.

Алиса Коонен пережила своего мужа и друга на 24 года. "Сейчас они упокоенные лежат вместе, навеки, её жизнь была целиком отдана его трагической судьбе. Помню, когда её хоронили, Туманов у раскрытой могилы Таирова сказал тоже щемительно: «Через мгновение Алиса Георгиевна окажется в объятиях человека, который обожал её». - из воспоминаний Евгения Одинцова.

» обнаружил малоизвестную кинопленку с записью нескольких сцен из двух спектаклей Александра Таирова, поставленных в 1926 году, - «Любовь под вязами» Юджина О"Нила и «День и ночь» Шарля Лекока. Сегодня мы представляем их вместе с не менее ценными материалами из видеоархива музея, где собраны фрагменты еще трех таировских постановок - «Косматая обезьяна» О"Нила (1926), «Оптимистическая трагедия» Вишневского (1933) и «Египетские ночи» по Шоу, Пушкину и Шекспиру (1934), а в будущем мы планируем рассказать о таировских реликвиях и из других фондов Бахрушинского музея.

К сожалению, на Камерный театр не считали нужным лишний раз тратить кинопленку: пять спектаклей, сохранившихся в маленьких киноотрывках, - это все, чем располагают на сегодня исследователи творчества Таирова. Причиной тому было полное отсутствие зрительского интереса к Камерному театру со стороны Сталина. Говорят, он не видел ни одного спектакля Таирова. Если верить легендам, объяснялось это просто: в Камерном не было царской ложи.

Таиров еще с дореволюционных времен, с юности находился в довольно тесных приятельских отношениях с Луначарским, впоследствии активно поддерживавшим его и даже писавшим для него пьесы (правда, без большой надежды на то, что их поставят). Среди постоянных зрителей и поклонников Камерного были и Калинин, и Буденный, и другие важные персоны из сталинского окружения, особенно ценившие комедии и оперетты в постановке Таирова. Однако ни покровительство наркома просвещения Луначарского, ни тот факт, что Камерный театр несколько раз снаряжали в заграничные турне (и эти гастроли были чрезвычайно успешными), ни популярность таировских спектаклей у партийной элиты и простой московской публики не способствовали тому, чтобы киносъемки в Камерном проводились сколь-нибудь регулярно.

Сцена из спектакля «Любовь под вязами»

Разумеется, нельзя исключать, что после насильственной отставки Таирова, случившейся в 1949-м в ходе сталинской кампании по борьбе с космополитизмом, и последовавшего затем полного переформатирования Камерного театра в Театр им. Пушкина какие-то пленки были уничтожены. Во всяком случае, как свидетельствует супруга Таирова и прима его театра Алиса Коонен в своей книге воспоминаний , очень многое из архивов Камерного театра исчезло сразу, как только Таиров был изгнан из него. В частности, известно, что пропали полные звукозаписи более десятка таировских спектаклей. (За исключением аудиоотрывков из «Оптимистической трагедии» и часовой звукозаписи таировской «Чайки», все аудиозаписи, имеющие отношение к Таирову и Коонен и находящиеся сейчас в архиве Гостелерадиофонда, сделаны в 1950-1960 годах, когда Таиров уже умер, а Камерный театр был уничтожен.)

Однако даже если принять как факт, что было сделано всего пять попыток заснять таировские спектакли на кинопленку, мы вынуждены признать: не все кадры, которые дошли до нас, могут считаться адекватно передающими информацию о сценическом событии. Часть спектаклей, судя по всему, снималась не как документальная кинохроника, а как игровое кино.

Первое, что бросается в глаза при просмотре таировских пленок, - это неожиданная точка съемки. Сцены из спектаклей снимались вовсе не так, как было принято в то время при кинофиксации театрального представления: вместо общих планов, снятых статичной камерой так, чтобы в кадр помещалась либо вся «картинка», заключенная в рампу, либо группа артистов в полный рост, на таировских пленках мы видим короткие средние и крупные планы лиц, ног, рук, отдельных деталей декораций и т.п. Очень редко в кадр попадает вся сцена целиком. (Единственное исключение - «Оптимистическая трагедия».) Разумеется, при такой съемке трудно делать выводы о пространственном решении спектакля.

Мы не располагаем информацией, участвовал ли в съемках сам Таиров. Однако если вспомнить о том, что он очень серьезно относился к вопросу радиотрансляций своих спектаклей, принимая активное участие в их организации, а порой и осуществляя дополнительную режиссуру специально для радио, то исключать его присутствие на киносъемках нельзя. Более того, не исключено, что столь необычная манера съемки, заимствованная из игрового кино, - это его спецзаказ оператору с целью дальнейшего авторского монтажа и создания в итоге если не полнометражного фильма-спектакля, то авторской игровой короткометражки по мотивам спектакля, передающей его атмосферу и стиль.

Сцена из спектакля «День и ночь»

В качестве аргумента в пользу этого предположения можно вспомнить следующий факт из истории радиотеатра. Известно, что в середине 1920-х, после опыта нескольких радиотрансляций спектаклей Камерного театра прямо из зрительного зала, Таиров, будучи неудовлетворенным результатами, начал практиковать трансляции уже из радиостудии. И это при том, что в его театре в 1925 году был оборудован специальный трансляционный пункт с полным комплектом аппаратуры для передачи спектакля в эфир из зрительного зала прямо во время представления. Похвастаться такой привилегией могли немногие столичные театры, и все же Таиров настаивал на студийной трансляции. И вовсе не потому, что его не устраивали качество звука или кашель зрителей.

Таиров понимал, что в его спектаклях текст, пусть даже самый прекрасный и самого великого автора, не был главенствующим (см. ст. Н. Берковского «Таиров и Камерный театр »). Текст служил основой сценической композиции и, конечно, много значил для режиссера, однако визуальная составляющая в спектаклях Таирова имела куда большее значение. Решись, к примеру, Таиров на прямую радиотрансляцию «Косматой обезьяны», он был бы просто вынужден обречь радиослушателей на 8-минутную паузу во время знаменитой бессловесной сцены с кочегарами.

Абраму Эфросу, автору книги о художниках Камерного театра, вышедшей в 1934 году к 20-летию театра, в этой сцене виделась «страстно-мрачная формула жизни; в действительности так не бывает, но действительность это выражает: багрово освещенные огнем топок, полуголые, измазанные ряды людей ритмически-дружно, надрывно-каторжно кидали уголь в зевы печей». Радиослушатели, разумеется, ничего этого увидеть не могли, а в эфире им был бы слышен только грохот лопат и металлический гул не опознаваемых на слух агрегатов.

«Косматая обезьяна» Юджина О"Нила, постановка А. Таирова, сценография В. и Г. Стенбергов, 1926 г.

Несколько секунд из этой пластической сцены, после которой зрительный зал всегда взрывался аплодисментами, вошло в небольшой хроникальный киноролик, снятый по случаю премьеры «Косматой обезьяны». Помимо немой сцены с кочегарами у пылающих печей в него включены кинокадры, портретирующие самого Таирова, художников спектакля братьев Стенберг, исполнителей главных ролей - Сергея Ценина и Анну Никритину (кстати, жену имажиниста Анатолия Мариенгофа), а также отрывки из сцен в кочегарском кубрике и на Пятой авеню.

Замечательно, что в этом ролике можно увидеть и главный фасад Камерного театра, причем таким, каким он был до реконструкции 1930 года, осуществленной братьями Стенберг. Впрочем, конструктивистский фасад Стенбергов, как и зрительный зал Камерного театра, перестроенный в 1930-м Константином Мельниковым, стали жертвами послетаировской реконструкции театра в 1950 году и тоже не дожили до наших дней.

«Любовь под вязами» Юджина О"Нила, постановка А. Таирова, сценография В. и Г. Стенбергов, хореография Н. Глан, 1926 г.

В отличие от ролика с «Косматой обезьяной» пленка с кадрами из «Любви под вязами» и «Дня и ночи», хранящаяся в кинофонде ГЦТМ им. А.А. Бахрушина, - это не готовый продукт, а рабочие материалы: кадры из одних и тех же сцен, но снятых с разных ракурсов, дубли и т.п. Иногда попадается просто брак. Например, в одной из сцен «Любви под вязами» (где старшие сыновья Кэбота перед отъездом в Калифорнию скандалят со своим отцом) в нижнем правом углу можно увидеть попавший в кадр софит, которым вручную управляет осветитель. Все это, думается, следует помнить прежде всего при просмотре ролика со сценами из «Любви под вязами». Иначе пленка производит странное впечатление.

Кроме того, из-за отсутствия общих планов мы не можем представить, что в действительности располагалось на сцене в «Любви под вязами». Если судить о спектакле по кинокадрам, то кажется, что он игрался в натуралистичных меблированных выгородках, в которых с педантичностью раннего МХТ детально проработаны все бытовые подробности. На самом же деле на сцене была построена весьма условная многоуровневая декорация, имитирующая двухэтажный фермерский дом. Публике он показывался в разрезе. Слева от него виднелась часть сада. Мебели в доме почти не было (как будто часть ее уже успели вывезти по случаю скорого отъезда хозяев), а вяз у входа стоял без листвы и выглядел скорее как условный знак, чем как живое дерево. Действие перемещалось из одной комнаты в другую, из нижнего этажа наверх и обратно. Но из этих перемещений по вертикальной и горизонтальной оси на пленке зафиксирован только один фрагмент - стремительный пробег Коонен вниз по лестнице. Дополнительную сложность в понимании того, что в действительности происходило в спектакле, создает стиль съемки: некоторые кадры из «Любви под вязами» провоцируют на прямые ассоциации с фильмами эпохи Великого немого.

Конечно, мы не можем исключать, что элементы кинематографического стиля как-то присутствовали в таировской «Любви под вязами», но свидетельств тому рецензенты не оставили.

Часть спектаклей, судя по всему, снималась не как документальная кинохроника, а как игровое кино.

Коонен на этой пленке напоминает одновременно героинь «жестоких» экранных мелодрам начала ХХ века и экспрессионистских триллеров 1920-х годов. Особенно заметно это в сцене, когда героиня Коонен разнимает драку Ибена и Кэбота, заподозрившего своего сына в любовной связи с мачехой. Присутствует это и в любовной сцене Ибена и Эбби, и в тех кадрах, где героиня Коонен и ее престарелый муж разговаривают в спальне, а влюбленный в нее пасынок находится в соседней комнате и женщина мучается от ощущения его близкого, но незримого присутствия.

Впрочем, самыми ценными в кадрах из «Любви под вязами» являются вовсе не кадры с Алисой Коонен, а гротескные пляски в сцене крестин. Эти танцы, поставленные как парад-алле в цирке уродов, сочинила Наталья Глан. В 1924-м, когда ей было всего 20 лет, она дебютировала на сцене Камерного как постановщик концертной программы танцевальных номеров на музыку Шопена. А двумя годами позже выпустила как хореограф вместе с Таировым сначала «Любовь под вязами», а затем и оперетту Лекока «День и ночь». Через три года после работы с Таировым она будет ставить танцы в мейерхольдовском «Клопе», а потом сотрудничать с Большим, Мариинкой, Ленинградским мюзик-холлом и т.п. Как отмечали специалисты, хореографический словарь Глан был не очень богат, зато она владела редким умением превращать бытовые жесты в танцевальные движения. И именно это качество, особенно полезное для драмтеатра, привлекло к ней внимание сначала Таирова, а затем и Мейерхольда.

«День и ночь» Шарля Лекока, постановка А. Таирова, сценография В. и Г. Стенбергов, хореография Н. Глан, 1926 г.

Один из ярких примеров реализации особых хореографических способностей Натальи Глан мы видим в «Дне и ночи» - в танцах мужского кордебалета, чья пластика очевидно базируется на движениях полотеров.

Отметим, кстати, что эта кинопленка содержит пикантный «компромат» на таировскую труппу: его кордебалет, как выясняется, не отличался синхронностью, а ноги примадонн - безупречной стройностью. Видимо, идея о воспитании из драматического артиста «синтетического актера» на практике давала сбой, хотя общего впечатления от спектакля огрехи массовки и неформатные ножки солисток все-таки не портили. Поскольку цели у Таирова были явно иные, нежели у постановщиков в мюзик-холле или театре оперетты, а для особых случаев Таиров приглашал профессионалов. В частности, известно, что на роль Болеро в оперетте «Жирофле-Жирофля» Лекока Таиров позвал Григория Ярона, впоследствии основателя и худрука Московской оперетты.

«Оптимистическая трагедия» Вс. Вишневского, постановка А. Таирова, сценография В. Рындина, 1933 г.

Чем было обусловлено появление человека с киноаппаратом в Камерном театре в 1926 году, когда были сняты фрагменты сразу трех спектаклей Таирова, не ясно. Зато не вызывает вопросов причина съемки «Оптимистической трагедии». Поставленная Таировым на шестнадцатом году советской власти и срежиссированная в смешанном жанре спектакля-плаката и драматической оратории, она произвела сильное впечатление не только на обитателей кремлевских и лубянских кабинетов. Простая публика устраивала аншлаги, критика хвалила, Алиса Коонен, окрыленная успехом, после премьеры не желала расставаться с комиссарской кожанкой и хранила ее у себя в домашнем шкафу.

Спектакль выдержал несколько сотен представлений и позволил Камерному театру, после смерти Луначарского оставшемуся без сильного покровителя, дотянуть без видимых конфликтов с властью вплоть до рокового 1936 года, когда Таиров попал в немилость за постановку «Богатырей» Демьяна Бедного, а его театр был объявлен «чуждым народу» и слит с труппой Реалистического театра. К счастью, закрывать совсем Камерный театр тогда не стали, хотя история с «Богатырями» все-таки была первым предзнаменованием будущей ликвидации. Не исключено, что в конце 1930-х и Таирова, и Коонен, и их театр спасла от уничтожения все та же «Оптимистическая трагедия», провозглашавшая единственно верной идеологию большевиков и почти сразу ставшая советской классикой.

Кадры с отрывками из нескольких ударных сцен «Оптимистической» могут служить образцовыми примерами ключевых режиссерских приемов, на которых базировалась эстетика таировского театра. Съемки проводились явно без участия Таирова, в чисто хроникальной манере, поэтому в кадр попало все, что может быть интересно сегодня как материал для реконструкции принципов таировской режиссуры. В частности: многоуровневая декорация без признаков конкретной эпохи и места действия, сложная геометрия сценического пространства со сломанной линией горизонта, воронкообразным люком в центре сценического пространства и множеством непараллельных сцене плоскостей, создающих особые условия для энергичного, стройного, строгого и четко ритмизованного действия.

Сам Таиров такой принцип организации пространства в «Оптимистической» объяснял, патетически рассуждая о центробежных и центростремительных силах революционного движения. Интересно, однако, то, что нечто похожее мы можем увидеть в более ранней таировской постановке оперетты Лекока «День и ночь». Понятно, что никто из отечественных театроведов-классиков не позволил бы себе рассматривать таировскую «Оптимистическую» сквозь призму легкого жанра. Тем не менее сравнение напрашивается. Судя по всему, в «Оптимистической» Таиров использовал постановочные приемы, уже опробованные им в оперетте, а также заимствованные из мюзик-холльных ревю, которые привлекли его во время заграничных гастролей. Наиболее очевидно это в сцене прощального бала перед уходом отряда на передовую и в прологе с «солирующими» Старшинами и матросами в парадной белой форме, выстроившимися в стройное кордебалетное каре на задней кромке сцены.

«Египетские ночи» (фрагменты из «Антония и Клеопатры» Шекспира), постановка А. Таирова, сценография В. Рындина, 1934 г.

Кадры из «Египетских ночей» - самый поздний кинодокумент из истории Камерного театра. Здесь Алисе Коонен за 45. Здесь она запечатлена в таировских мизансценах последний раз. Спектакль был придуман и выпущен вскоре после «Оптимистической трагедии». В некотором смысле это был ей бонус за роль Комиссара, причем бонус тройной: Таиров сделал композицию по текстам Бернарда Шоу, Пушкина и Шекспира. Однако на пленку сняты сцены только из «Антония и Клеопатры» Шекспира.

Из-за разгромной рецензии Бориса Алперса (см. «“Египетские ночи” у Таирова ») в отечественном театроведении этот спектакль принято причислять к серьезным неудачам Таирова. В послепремьерных рассуждениях влиятельный критик обвинил режиссера в том, что «искромсанная чересчур смелой рукой, сшитая с кусками из исторической комедии Шоу и с обрывками текста из пушкинских «Египетских ночей», трагедия Шекспира потеряла печать гения, утратила выразительность образов, силу своей мысли. Она распалась на серию бледных сцен, скупо иллюстрирующих карьеру “нильской змейки”, легендарной любовницы римских полководцев. <…> Таким образом, не только выпал прежний замысел Шекспира, но исчез и конструктивный стержень трагедии <…>. Перед зрителем возникла карьера взбалмошной женщины, обольстительницы, покоряющей сердца влюбчивых мужчин. Женщины-вамп, как сказали бы мы сегодня, следуя голливудской терминологии актерских амплуа».

Более молодым современникам Таирова, вспоминавшим о спектакле многими десятилетиями позже, он не казался таким уж провальным. Как не казались им убедительными и обвинения в том, что Таиров подверг пьесу Шекспира незаконной операции, в результате которой на первый план вышла фигура Клеопатры, а не Антония. Сегодня же подобные высказывания вообще звучат как анахронизм. Так что единственное, что можно принимать в расчет в определениях Алперса, - это характеристика Коонен, смело представленной Таировым в «Египетских ночах» как женщина-вамп. Такой мы ее и видим на кадрах кинохроники.

Алиса Коонен, окрыленная успехом, после премьеры не желала расставаться с комиссарской кожанкой и хранила ее у себя в домашнем шкафу.

Примечательно, что частично сцена первой официальной встречи Антония и Клеопатры снималась с балкона, видимо, из левой верхней директорской ложи. Для театра, который только что пережил триумф «Оптимистической», это не просто забавный факт. Это похоже на поиск новой точки зрения на самого себя в ожидании главного зрителя из Кремля. По мнению Вадима Гаевского, «Оптимистическая» была результатом точно угаданного Таировым неофициального госзаказа на неоимперский стиль с соответствующим восстановлением главенствующей роли женщины-актрисы:

«В “Оптимистической трагедии”, посвященной революционным временам, новый порядок властно подчинял революционную стихию и на место анархии разгулявшейся вольнолюбивой матросни ставил беспощадную волю одинокой тоталитарной женщины - Комиссара. Ее играла Алиса Коонен, и это тоже Камерный театр Таирова угадал, потому что по всем неписаным законам классического императорского и возрождающегося неоимперского театра главную роль должна играть женщина-актриса. Так было при Ермоловой в Москве и при Савиной в Петербурге. Так было и при Коонен в Камерном театре. Но Алиса Георгиевна была слишком тонкой штучкой, поэтому пять лет спустя пустовавшую вакансию первой актрисы страны заняла Алла Тарасова, сыгравшая роль Анны Карениной в Художественном театре в 1937 году».

Про «тонкую штучку» стоит сказать подробнее. На пленке с отрывками из «Антония и Клеопатры» большую часть занимают средние и крупные планы Алисы Коонен. Почти две минуты мы имеем возможность наблюдать за ее скульптурной пластикой, особенной манерой держать голову, грациозными движениями рук с крупными кистями и длинными пальцами, рассматривать ее странное лицо с большими темными глазами и гипнотическим взглядом горгоны Медузы.

Очевидно, что и Таиров, и сама Коонен на тот момент уже очень хорошо понимали, как наиболее эффектно использовать этот впечатляющий актерский инструментарий. Кадры с ядовитой змеей, которую Клеопатра прикладывает к своей груди, - это чистой воды немой апарт, прямое обращение к публике. И, думается, в данном случае не имеет значения, стоял ли за спиной оператора Таиров или Коонен сама догадалась, что от нее требуется в этих кадрах. Камерному театру уже было 20 лет, еще больше длился творческий союз Таирова и Коонен, и для обоих, конечно, не было секретом, что главное, ради чего и Таиров, и публика ходят в Камерный театр, - это «медузин» взгляд Алисы Коонен. Взгляд, из-за которого у нее не было никаких шансов на роль главной придворной актрисы Страны Советов, зато были все основания, чтобы еще при жизни считаться великой.

Таиров был человеком целеустремленным, необыкновенно искренним и преданным родине. Порою он казался в каких-то отношениях прямолинейным, но в защите своих взглядов оставался упорен, последователен. Он не обладал свойственной иным из художников чертой -- не сжигал то, чему раньше поклонялся. Даже пересматривая, изменяя позиции, он сохранял нечто для него очень важное и ценное, что продолжало лежать в основе его деятельности. Поэтому так фундаментально и последовательно, в беспрестанных поисках, накапливалось его художническое, человеческое богатство.

Яростный полемист, он, однако, нуждался в последователях, защитниках. Таиров организовал Общество друзей Камерного театра, целью которого была вначале поддержка и пропаганда молодого начинающего театра, а затем внедрение его идей в широкие круги зрителей. Он выпускал журнал «Мастерство театра» и газету «7 дней Камерного театра». Он основал некий художественный клуб Камерного театра «Эксцентрион», в котором происходили творческие вечера, капустники, лекции, касавшиеся и Камерного театра и общетеатральных проблем. Всеми силами стремился Таиров создать вокруг театра широкое общественное окружение.

Исполненный творческого пафоса, он осуществлял свою особую театральную линию. Одновременно он очень часто полемизировал с тем, что в дальнейшем признавал, но признавал уже значительно видоизмененным, возникшим в нем под влиянием самостоятельно накопленного творческого опыта, больших личных внутренних переживаний. На каждом этапе он пытается формулировать результаты своих поисков, но порою его творческие свершения бывали шире его теоретических высказываний.

Его возмущало широкое распространение на большинстве сцен болтовни вместо хорошей дикции, отсутствие культуры тела, спасительное использование спокойных, доступных любому актеру приемов без профессиональной, глубокой подготовки.

Стремясь пробудить в актере страсть и темперамент, он полемически сводил внутреннюю технику только к эмоциям, но часто подменял эмоции образа эмоциями, неизбежными у каждого актера в момент творчества.

Он встал перед разгадкой одной из самых важных проблем актерского творчества -- двойной жизни актера, которая по-настоящему еще не исследована и не раскрыта и которая составляет тайну актерского творчества («я переживаю горе, испытывая при этом огромную творческую радость, и властен вызвать в себе переживание горя и властен его прекратить по своей воле»).

Он был в значительной мере прав, бунтуя против господствовавшего репертуара. Он видел на большинстве сцен русских театров в предреволюционное время торжество мелких чувств, заменяющих подлинную страсть, и беззастенчивое обилие семейных ссор, заменяющих трагический конфликт.

Для Таирова подобные пьесы и соответствующее исполнение были нестерпимы, а Алиса Георгиевна Коонен, как актриса, в которой он нашел воплощение своих идей, эти пьесы в свою очередь отвергала.

Встреча режиссера Таирова с актрисой Коонен не походила на встречу Станиславского с юной Лилиной, с которой он вместе начинал, и которая стала одной из самых верных его учениц, или на встречу Мейерхольда с Зинаидой Райх. Здесь мы имеем встречу двух равноправных художников. Алиса Георгиевна с самого начала, уже в Художественном театре, занимала свои особые позиции. Ее очень любила молодежь, в особенности за две роли: Анитры в «Пер Гюнте» и Маши в «Живом трупе». Постепенно она стала чувствовать, что в Художественном театре, где ее очень ценили, она не найдет выхода своему влечению к новым выразительным сценическим средствам, к красоте звука и жеста, к возможной декоративности. Но вместе с тем от Художественного театра она взяла самое лучшее -- глубину постижения образа. Алису Георгиевну всегда отличала повышенная требовательность к себе. Встреча с Таировым была существенно важна и для нее и для него. В Художественном театре покачивали горестно головой, а между тем Алиса Георгиевна нашла себя в Камерном театре. Она стала творческой спутницей А. Я. Таирова на долгие годы и часто своим искусством углубляла его режиссерские построения.

Творческий путь Таирова в Камерном театре можно разделить на несколько этапов. Я помню открытие театра, собравшее не очень много народу. Здание еще не было готово, на стенах зала виднелись пятна от сырости. Труппа в значительной степени состояла из начинающих актеров, но первый же спектакль -- «Сакунтала» -- приковал внимание к новому театру.

Была в «Сакунтале» своеобразная, непобедимая поэтическая прелесть, охватывающая всю атмосферу спектакля, тонкую, музыкальную. Нежнейшие тона декораций Кузнецова, легкая грация сдержанных и целомудренных мизансцен и трогательная нежность Коонен -- Сакунталы говорили о полноте жизни, о ее духовной человеческой силе.

В годы, когда на сцене преобладал пессимизм, Таиров утверждал возможность иного, реального прекрасного мира, в котором господствуют красота и мудрость человека. Этими принципами высокого гуманизма Таиров руководствовался как человек и художник, хотя на первый взгляд казалось, будто он решает чисто эстетические задачи.

В то время когда Художественный театр не находил выхода своим гражданским стремлениям, в то время когда главенствующими в репертуаре большинства театров стали Арцыбашев и Рышков, возник театр, утвердивший произведения высокой драматургии мировой литературы.

Теоретически приписывая драматургу на первых порах только роль сценариста для театрального представления, Таиров выбирал пьесы, выдержавшие испытание временем и отвечавшие самому высокому не только театральному, но и литературному вкусу. Камерный театр вскоре обладал репертуаром, которым мог гордиться любой самый требовательный театр. Он ставил Кальдерона, Бомарше, Гольдони, Шекспира, Калидасу.

Сам Таиров тогда в значительной степени находился под влиянием современной живописи. Он искал художника, творчество которого совпадало с его мечтаниями. На его сцене появляются художники разнообразных направлений и индивидуальностей. Таиров видел утверждение театральности и в декорациях Гончаровой, и в необыкновенно прозрачных, воздушных, тонких полотнах Кузнецова, и в затейливых боскетах Судейкина, и в расточительно ярком Лентулове. Но сотрудничество с этими художниками оказалось только подготовительным поиском, подступами к театру, который он замыслил создать

Основным свойством художественного мышления самого Таирова было стремление к укрупнению.

Всю свою жизнь он утверждает значение крупных форм мистерии -- трагедии и арлекинады -- комедии, он стремится увидеть за рамками спектакля некие вечные законы, заставить зрителя вникнуть в существенные явления жизни. Им неизменно владеет обобщение жизни и ее явлений. Ему важно не только конкретное проявление любви, но более того -- любовь сама по себе, как нечто лежащее в основе бытия, не только конкретное проявление страсти, но более того -- страсть сама по себе. Трагедия Анненского «Фамира-Кифарэд» стала его первым подлинным сценическим манифестом. По книгам Фукса, Сергея Волконского, излагавшего мысли Аппиа и других, мы уже знали теоретические требования трехмерного, сценического пространства как единственно соответствующего трехмерному телу актера. Мы знали, что ни плоскостное, ни барельефное решение не соответствовало теоретическим постулатам трехмерности актера на сцене. Такой замысел и воплощал спектакль «Фамира-Кифарэд». В нем Таиров решал ряд эстетических проблем. Он практически доказывал мысль о значимости движения и красоты звука на сцене.

Кубы и пирамиды, система наклонных площадок, по которым двигались актеры, создавали некий образ античной Греции. Эти пирамиды возбуждали ассоциации, они становились метафорой кипарисов, некиим подобием гор, воспринимаясь не просто как оголенные сценические площадки, а, создавая определенный сценический образ, сценическую метафору, погружали в атмосферу Эллады.

Спектакль «Фамира-Кифарэд» завершил целый этап творчества Таирова и стал ключом к его дальнейшим поискам в области решения сценического пространства, как бы олицетворяя эстетические принципы, которые потом Таиров мощно развил.

К Февральской революции казалось, что Камерный театр уже умирает, в газетах сообщалось о его закрытии, меценаты, разочаровавшись в прибылях, отказывались от его поддержки, требовали изменения репертуара, но Камерный театр неожиданно возник вновь в качестве полустудийного театра в самый канун Октябрьской революции. Им заинтересовался А. В. Луначарский. На Большой Никитской, рядом с теперешним театром Маяковского, в небольшом клубном помещении широко развернулась его деятельность. Голодная и холодная Москва давала блестящие образцы театрального искусства. В маленьком, но широком зале зрители сидели в пальто. Этот сезон окончательно утвердил право Камерного театра на существование. Репертуар театра состоял из спектаклей «Король-Арлекин», «Обмен», «Саломея», пантомимы «Ящик с игрушками», отнюдь не равноценных по значению.

Таиров окончательно отказался от живописных декораций. «Обмен» играли на почти обнаженной сцене.

В «Саломее», как известно, Таиров шел к решению «живых» декораций, которые должны были корреспондировать сценическим событиям. Серебряные занавесы задергивались согласно атмосфере действия, черно-серебряное полотно падало, как меч.

Таиров шел избранным путем последовательно и вдохновенно. Если считать период, закончившийся «Фамирой-Кифарэдом», вступительным, то теперь начинался период разработки и закрепления театральных, специфических, только ему свойственных приемов творчества. Он ознаменовался кроме уже названных такими крупными постановками, как «Адриенна Лекуврер», «Благовещение», «Ромео и Джульетта», «Принцесса Брамбилла» и завершился итоговыми постановками «Федры» и «Жирофле-Жирофля». Таиров встретил актеров, на которых можно было опереться, помимо Алисы Георгиевны Коонен -- Церетели, Соколова, Эггерта, Аркадина, Уварову, помогавших созданию театра.

Но не все бывало здесь убедительно. Конечно, нельзя было принять эксцентрическое толкование «Ромео и Джульетты» в форме арлекинады. В «Принцессе Брамбилле» царили эксцентриада и гротеск -- расточительно щедрое переплетение реальности, фантастики, цветового богатства, цирковых и акробатических номеров, неожиданных появлений и исчезновений. В «Благовещении» режиссер вступал в решительную борьбу с автором, справедливо не принимая его основные мистические тенденции.

Но уже в «Адриенне», навсегда сохранившейся в репертуаре театра, на фоне стилизованного барокко, изогнутых немногочисленных ширм и кресел, среди изысканных стилизованных образов придворной знати, развертывалась нежная и трагическая судьба Адриенны Лекуврер, для которой Коонен нашла раняще волнующие интонации. Изощренности общего рисунка она противопоставила человечность и простоту.

Через год после закрытия собственного театра Александр Таиров умер, а его жена Алиса Коонен больше ни разу не сыграла на сцене.

Гениальный актер, создатель собственной системы и школы Михаил Чехов называл пять великих театральных режиссеров начала XX века: Станиславский , Немирович-Данченко , Вахтангов , Мейерхольд и Таиров . Четверо из них хорошо известны; пятый - Таиров - почти забыт, а его театр, который и по сей день работает в Москве, как многое другое у нас, без особой причины носит имя Пушкина . Последний раз Камерный театр играл для москвичей 29 мая 1949 года.

Спасибо Станиславскому

Таиров никогда не учился у Станиславского, но многим хорошим был обязан ему. Хотя бы встречей с Константином Марджановы м, который от Станиславского убежал и основал в Москве Свободный театр. Именно там он и разрешил поработать Таирову, заодно познакомив его с 24-летней актрисой Алисой Коонен .

Она тоже сбежала от Станиславского - потому что мэтр ее «достал» своими придирками. Страшно, конечно, было уходить из МХТ (а в 1914 году - это была фирма!) в непонятный театр, к неизвестному Таирову. Да ещё и не в нормальную пьесу, а в уже успевшую оскандалиться пантомиму «Покрывало Пьеретты». Но случилось чудо: Таиров и Коонен полюбили друг друга. И когда Свободный театр умер всего через год после своего рождения, именно они силой своей любви создали новый. Таиров назвал его Камерным.

Рождение Камерного

Благодаря поддержке Луначарского - который был потрясён, увидев спектакль Таирова с участием Коонен еще до революции - Камерному театру был передан приглянувшийся ранее таировцам особняк на Тверском бульваре.

До 17-го года они продержались там только пару лет, открывшись 25 декабря 1914 года постановкой индийского эпоса "Сакунтала", но его оценили лишь эстеты. В начале Первой мировой войны до такого мог додуматься только Таиров! Неудивительно, что владельцы здания их выгнали, а обратно возвращал уже Луначарский.

И хотя Камерный был не богат (интерьер, кресла - всё это не впечатляло; не сравнить с обласканным МХАТом и достатком его корифеев), у него была публика и был успех: Таиров умел заражать всех своим энтузиазмом. Однажды, например, уговорил художника Якулова , оформлявшего оперетту «Жирофле-Жирофля», на две недели переселиться в Камерный в виду срочности работы.

В то же время Александр Яковлевич умел жестко наказывать, если кто-то, по его мнению, был недостаточно предан театру. В Камерном служил премьер Николай Церетелли (настоящее имя - Саид Мир Худояр Хан ). Однажды красавец актер прибежал на спектакль после первого звонка. К тому времени на его роль уже гримировали студента. Таиров без звука подписал заявление Церетелли, и судьба внука бухарского эмира сложилась печально. Он был осужден за нетрадиционную ориентацию, потом его практически никуда не брали. По дороге в эвакуации Церетелли тяжело заболел и умер.

Его богиня

Алиса Коонен - вроде бы, не красавица, пусть и с удивительными глазами, менявшими цвет, и потрясающей пластикой - для Таирова была единственной богиней.

Лучшее свидетельство магии Алисы - это гастроли Камерного во Франции в 1923 году. Французы заранее специально готовились освистать таировцев, потому что те везли «Федру» с какой-то там необыкновенной трагической актрисой-большевичкой, а у них эту роль когда-то играла сама Сара Бернар . Коонен даже советовали навестить великую француженку, испросить благословения, но случилось так, что Бернар умерла сразу после приезда москвичей. Страшно было представить, что могла сделать парижская публика. Но лишь открылся занавес - зал разразился аплодисментами.

Впрочем, пока зарубежные зрители и лучшие мировые драматурги - такие как Бертольд Брехт и Юджин О’Нил - рукоплескали Таирову, его коллеги в Москве относились к нему гораздо прохладнее. Да и жил Александр Яковлевич как-то совершенно не так, как было принято в то время: ничего не возглавлял (только членствовал в некоторых театральных организациях), к власти не обращался. А в репертуаре - «Принцесса Брамбилла», «Саломея», «Фамира-кифаред»... Язык сломаешь.